Сирота с Манхэттена

Вспомнил Гийом и новорожденного – маленькое синеватое тельце, испачканное кровью. Своего сына…

– Почему, Господи? – прошептал он. – Почему? Мой мальчик должен был вырасти на американской земле, я обучил бы его своему ремеслу.

В переписке, которую он поддерживал со своим ранее эмигрировавшим коллегой, тот заверял его, что в Нью-Йорке работы хватает всем, поскольку город постоянно разрастается. Беспрерывно строятся здания, все более высокие, так что очень нужны квалифицированные рабочие и умелые ремесленники. На национальность и происхождение мало кто смотрит, и по истечении времени каждый эмигрант становится гражданином США.

Раздавленный горем, Гийом Дюкен попытался ухватиться за эту надежду. Он будет усердно трудиться, будет неутомим – первым приходить на стройку и последним уходить.

– Да, но как быть с Элизабет? – вслух, очень тихо спросил он себя. – Мы планировали, что Кати будет с дочкой, а после рождения малыша она хотела заняться шитьем – дома, в качестве подработки.

Гийом поежился – и потому что продрог, и потому что ощущал себя беспомощным в море трудностей, с которыми должен был справиться. Главным было то, что он дал жене клятву и исполнит ее.

– Завтра я встречусь с Батистом, а потом разыщу Жака и Колетт, – сквозь стиснутые зубы проговорил он. – По крайней мере, они французы, как и я, мы как-нибудь поладим.

Слегка успокоенный этой мыслью, Гийом задремал. Пронзительный крик заставил его подскочить на месте. Элизабет кричала, не открывая глаз, стиснув пальцами одеяло.

– Принцесса моя, все хорошо! Я тут, папа тут! – стал успокаивать он ее.

Гийом поспешно лег рядом, прижал дочку к себе. Она дышала прерывисто, лоб у нее был мокрый.

– Папа? Это мой папа? – дрожащим голосом спросила она.

Гийом ее поцеловал, потому что Элизабет плакала, но не осмелился спросить, что за дурной сон на этот раз так ее напугал.

В замке Гервиль, среда, 3 ноября 1886 года

Гуго Ларош возвращался с конной прогулки. Он только что проинспектировал свои виноградники, где работники уже приступили к обрезке. Идеальное время для такой важной работы, ведь обильный урожай уже собран…

Он направил лошадь к конюшням, по пути скользнув недовольным взглядом по тому месту, где некогда росла огромная ель – предмет его гордости, уничтоженный молнией. При падении двухсотлетнее дерево повредило крышу полукруглой башенки, но ее, к счастью, уже отремонтировали. Вид пня заставил его поморщиться. Он напоминал о вечере, когда все и случилось, о неумолимо яростной грозе и прощании с Катрин, уехавшей на следующее утро.

Навстречу хозяину выскочил конюх Венсан, крепкой рукой перехватил поводья. Ларош легко спешился.

– Передашь старику Леандру, чтобы посадил сирень – там, на месте старой ели. Смотреть на нее будет приятнее, чем на этот обрубок!

– Слушаюсь, мсье! Я прослежу! Мадам вас ждет.

– Ничего, подождет. Хочу выгулять кобылу, купленную этим летом. Мне нужно движение.

На исхудалом лице виноградаря отражался холодный гнев – чувство, не покидавшее его с момента отъезда единственной дочери. Венсан, краснея от смущения, все же проявил настойчивость:

– Мадам просила вас разыскать, и я как раз седлал мерина, чтобы ехать за вами на виноградник, патрон. – и тут же поправился: – Прошу прощения, мсье.

Гуго Ларош всмотрелся в физиономию слуги. Венсан в свои тридцать с хвостиком робостью не отличался, а сегодня он явно был чем-то расстроен.

– Что ж, раз так, прогулку придется отложить. Надеюсь, ты не скрываешь от меня ничего важного? Вид у тебя такой, будто ты серьезно набедокурил.

Конюх промолчал, что окончательно заинтриговало Лароша. Пожав плечами, хозяин удалился. Стоило ему войти в вестибюль, как навстречу выбежала жена, протягивая к нему руки. Адела по натуре была не очень ласкова и старательно скрывала свои эмоции, поэтому он по-настоящему испугался, увидев ее в слезах.

– Гуго! О боже! – воскликнула она, рыдая. – Наша дочь, Гуго!

Адела едва держалась на ногах и вынуждена была обхватить мужа за шею. Он не усомнился ни на миг: случилось несчастье. Чувство было такое, будто его со всего маху ударили в грудь.

– Адела, говори! Ну же, расскажи, что… – пробормотал он.

– Принесли телеграмму от Гийома, сегодня утром, едва ты уехал. Катрин умерла, Гуго!

– Умерла? – в растерянности повторил он. – Это невозможно. Нет, нет и нет! Только не моя девочка! Не Катрин!

Он довольно грубо оттолкнул жену, чтобы выместить злость на первом же попавшемся под руку предмете, коим оказалась китайская ваза, стоявшая на столике с мраморной столешницей и гнутыми ножками красного дерева. Фарфоровая вещица с синей росписью разбилась от удара о потемневший от времени плиточный пол.

– Покажи мне эту бумажку! – надрывно крикнул он. – Я поверю, только когда сам прочту, своими глазами!

Адела Ларош, без кровинки в лице, прошла в гостиную и взяла с фортепьяно прямоугольный листок бумаги, чуть смятый. Муж выхватил его, скрипя зубами, с безумным взглядом. Прочитав, издал вопль ужаса, а в краткости этого послания он увидел… безразличие.

– «Катрин умерла в родах на борту. Детали в письме. Г. Д.», – вполголоса прочел он.

– Мы не знаем даже даты смерти, – сокрушалась Адела. – И ни слова о том, где она похоронена. Наша дочь, Гуго! Наше единственное дитя! Мы никогда ее больше не увидим!

Аделе пришлось присесть: от такого потрясения у нее начался приступ удушья. Гуго Ларош, наоборот, забегал между камином и фортепиано, и его лицо превратилось в маску ненависти.

– А мы ведь предупреждали Катрин об опасностях этого путешествия, да еще на седьмом месяце беременности! – буйствовал он. – Но нет! Она бы последовала за своим мужем-деревенщиной в Китай, если б он только попросил! Попадись он мне сейчас, этот Гийом, я бы его пристрелил, как бешеную собаку. Он убил нашу дочь! Слышишь, это он ее убил!

– Замолчи, Гуго, вдруг кто-нибудь услышит, – жалким голосом попросила Адела.

Их горничная Мадлен, которая до этого момента украдкой подслушивала за створками двойной двери, ведущей в курительную комнату, тихонько удалилась. Венсан поджидал ее в кухне. Ему было любопытно, что стряслось у хозяев.

Мадлен бесшумно вернулась в кухню и рассказала о трагедии.

– Мадам Катрин умерла, – шепнула она на ухо конюху, который на данный момент был ее любовником. – И это муж-плотник ее убил, ни больше ни меньше!

– Чушь несусветная! Мсье Дюкен обожал жену.

– Страсть часто ведет к преступлению, – возразила Мадлен.

– Хочешь меня напугать, да? – тихо проговорил он, лукаво ей подмигивая. – Ба! Да мне какое дело? Я совсем не знал мадам Катрин, меня взяли в замок после ее замужества. Хотя жалко ее, конечно.

– Да, она была славная и простая – в отличие от мамаши, – вздохнула служанка. – Пойду-ка еще послушаю. Надо ж узнать, убил он ее или нет.

Венсан чмокнул ее в шею, и Мадлен захихикала от удовольствия. Ни он, ни она не заметили присутствия в комнате третьего, бесшумного как тень белокурого мальчишки, который затаился за мучным ларем [13] из древесины каштана. Жюстен пригнулся еще ниже, затаив дыхание, потом посмотрел на розовую ленту в своей руке – он сберег ее на память о красивой девочке, которую утешал в детской.

13

Старинный предмет мебели, служащий для хранения муки и замеса теста.