Сияние Каракума (сборник)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На обратном пути из санроты, оказавшейся вовсе не так уж и близко, как предполагала Инна, Карабеков попал в бесконечную колонну машин. Досадуя на себя задним числом, он сделал несколько попыток вырваться, но кюветы были круты и глубоки, обочины дороги разбиты так, что сам ЧТЗ мог увязнуть, поэтому все попытки окончились неудачей, пришлось тащиться на второй скорости,

Это вызвало досаду, тем более что мотор «студебеккера» работал отменно, машина сама просилась вперёд. С другой стороны, Карабекова не могла не радовать вся эта нескончаемая масса техники и людей. Это рождало уверенность, поднимало настроение, это говорило о гом, что если война кончится и не завтра, то во всяком случае кончится скоро и победно. Посматривая то на колонну, то на приунывшего Ганса, Карабеков пытался представить себе, как они вместе с капитаном, то есть теперь уже попросту с Акмамедом, возвращаются домой все в почёте и в орденах. У капитана их, конечно, побольше, но на то он и капитан, а Карабеков тоже не обойдён наградами. Здорово их встречать будут!

Они оба были из одного села. Точнее, Комеков учился в ашхабадском вузе, в селе жила только его мать, но это в общем-то существенного значения не имело, когда они встретились на фронте. В статном и высоком старшем лейтенанте, который принимал батарею, бывший колхозный тракторист Карабеков сразу же признал туркмена. Это было настолько неожиданно и радостно, что он чуть было не кинулся с объятиями и расспросами.

Обниматься, естественно, не пришлось, но поговорить поговорили. И когда выяснилось, что оба родом из одних и тех же мест, знают одних и тех же людей, между ними установились почти братские отношения. Карабеков был немного старше по возрасту, Комеков — старше по званию, однако ни то, ни другое не мешало им одинаково чувствовать, мечтать о будущем, когда кончится война и они вернутся в Туркмению, в свой родной аул Кеши. Девушки там ждут их не дождутся!

Оба не женаты. И тот и другой были неравнодушны к Инне. Но тут мнения их несколько расходились.

Карабеков относился к ней со смешанным чувством уважения и фамильярности, причём фамильярность носила не фривольный, а чисто товарищеский, иногда покровительственный характер. Ему пришёлся по душе уравновешенный, приветливый характер девушки, её заботливость к людям, умение стойко переносить все тяготы военной страды, стремление выкладываться на деле с полной отдачей. Таких людей Карабеков искренне уважал. Нравилось ему и то, что Инна не строит из себя кисейную недотрогу, мамину дочку, не чурается солдатской компании и солёной солдатской шутки, но всё это — до определённого предела. Если же кто-то злонамеренно пытался преступить этот предел, она не бежала с жалобами к начальству, а сама так давала от ворот поворот, что предприимчивый ухажор надолго терял интерес к лирической теме.

Карабеков и сам вначале по-солдатски грубовато попытался поухаживать за пригожей санинструкторшей. Но, как человек обстоятельный, после короткого и серьёзного разговора сразу же прекратил двусмысленные вольности. Отношения остались дружескими — и только. Однако, когда один на один ему приходилось думать об Инне и комбате, он не одобрял поведения своего земляка. Пара, они, конечно, приметная, подходящая со всех сторон, рассуждал сам с собой Карабеков, но ведь не собирается же он всерьёз жениться на ней, это совсем чокнутым надо быть, чтобы поступить так, когда столько прекрасных сельских девушек ждут с войны героев! Нет, ничего дурного он про Инну не скажет и другим не позволит сказать, однако жизнь есть жизнь, война есть война. Капитан тоже хорош, словно забыл, что робость да осторожность девушку украшают, а не джигита. Ходит и ходит вокруг неё, как петух вокруг чувала с зерном. Чего, спрашивается, ходит? Клюнул раз, клюнул другой — пошёл себе прочь сытым, а зерна в чувале и вовсе не убавилось.

К чести Карабекова, он этими мыслями не делился ни с кем. А когда ловил себя на мысли как бы со стороны, испытывал вину и чувствовал какую-то неловкость, словно у товарища из «энзэ» сухарь вытащил, либо сам себя обворовал. И за Инну обидно становилось: ей, что ли, после войны не хочется иметь собственную семью и детей? Её-то за что счастьем обходить? Она ведь стольким бойцам жизнь спасла, столько километров на коленках своих девичьих по земле под вражеским огнём проползла, что теперь сто лет должна ходить с гордо поднятой головой!

Словом, в данном вопросе у Карабекова ясности полной не имелось, скорее полный сумбур был. Но всё же хотелось ему в любой ситуации видеть своего земляка не мямлей, а скорым на решения, деловым, отважным, каким тот был в боевой обстановке. А как совместить это с желанием не обидеть Инну, он не знал, честно говоря, и не задумывался особенно над такой проблемой.

Колонна, в которую вклинился «студебеккер» Карабекова, проползла мимо лесопарка. Холодов углядел между редкими деревьями бойцов своего расчёта и затарабанил в кабину.

— Наши здесь, Карабек! Сворачивай направо!

Водитель подогнал машину к краю лесопарка, где возле разбитой, когда-то выкрашенной в голубой цвет веялки расположились бойцы расчёта.

— Привет, братья славяне! — весело поздоровался Холодов, будто отсутствовал на батарее не какой-либо час с лишним, а полных трое суток.

— Салют юным пионерам, — немедленно отозвался балагур Ромашкин. — Хорошая у тебя забава, Холодов, никак не можешь расстаться со своим фрицем. Ты не забудь мамаше отписать с подробностями, как героически брал пленного, а чтобы она поверила, мы всем расчётом письмо подпишем.

Бойцы весело засмеялись. Шутка на войне — большое дело, и Ромашкина ценили за неё, хотя балагурил он иной раз довольно язвительно. Впрочем, было у него уязвимое место, каким не преминул воспользоваться обиженный Холодов.

— Ты лучше расскажи, как рыбку ловил, рыбак! — отпарировал он.

Бойцы снова засмеялись. Однако смутить Ромашкина было не так-то просто.

— Ты, Холодов, сперва снаряд научись как следует подавать, а потом шути над орденоносными артиллеристами. Из-за твоей неповоротливости сегодня расчёт Руса…

Но тут Ромашкин сам понял, что хватил лишку, и поспешил поправиться:

— Десяти дней нет, как на батарее, а уже суёшься во все дырки. Это право, брат, заслужить надо. Как говорит наш просвещённый лейтенант Рожковской, что положено Юпитеру, то не положено быку.

— Брось, Ромашкин, издеваться над маленькими, — одёрнул его Карабеков, жестом усадив пленного и присаживаясь рядом с наводчиком. — Смотри, как тихо кругом, хорошо, душа радуется. Иной раз, братцы, на зло войне хочется посидеть спокойно, помечтать, поку-рить… Отсыпьте кто-нибудь на завёрточку — отдам, как только получу у старшины.

— На, кури, мечтатель, — Ромашкин бросил ему на колени кисет с махоркой. — С твоей образцовой машиной в самый раз только мечтам предаваться. Очень соответствует. Ты кури да убирай её в лес, не демаскируй огневую, а то с тобой домечтаешься до холмика с фанерной табличкой, когда фриц из миномёта жахнет.

— Тебе это не угрожает, Ромашкин, — не полез за словом в карман Карабеков, с наслаждением затягиваясь махорочным дымом. — Ты не от мины, ты от зубной боли помрёшь во цвете лет и сил.

— Это с какой стати?

— А с такой самой. Санинструктор сегодня сказала. Вам, говорит, ребята, всегда выделю при необходимости по стопке чистого медицинского спирта, а что касается этого симулянта Ромашкина, то надоел он мне хуже горькой редьки и не получит он у меня больше ни глотка, пусть, мол, благополучно помирает.

— Врёшь ты всё, Карабек, не могла этого Инна сказать.

— Зачем врать? Вон Холодов свидетель — спроси у него.

— Ты ещё фрица пленного в свидетели призови!