Сияние Каракума (сборник)

* * *

Декабрь 1943 года. Войска Советской Армии взломали оборонительные укрепления немцев в районе Овруч — Коростень. Жестокие бои разгорелись вокруг города Ковель. Ранняя весна растопила снега. В грязи застревали танки, орудия, обозы. Одна только пехота с винтовками, миномётами, ручными пулемётами шла вперёд. Боеприпасов почти не было. Помогали, чем могли, партизаны. Они доставляли продовольствие, совершали дерзкие налёты на вражеские тылы. Но и в нашем тылу было неспокойно: из лесной чащобы нет-нет да и выползет банда предателей-бандеровцев. То разграбит склад, то подожжёт автоколонну на ночлеге, то перережет раненых в эвакогоспитале… Фронт — всюду.

В один из мартовских дней сорок четвёртого года небольшой обоз — дюжина подвод — по едва просохшей дороге пробирался от Ковеля в тыл. Путь держали в одну из деревень, где разместился тыловой госпиталь — медсанбат стрелковой дивизии. На подводах лежали и сидели раненые. В голове обоза шагал старший лейтенант — высокий, тонкий в талии, смуглолицый; на правом плече у него висел футляр в защитном чехле. Это Ораз Абаев направился в эвакогоспиталь после ранения. В футляре гиджак со смычком.

Обоз приблизился к развилке дорог; на прибитой к дереву дощечке надпись: «Хозяйство Гордона». Стрелка указывала вправо. Однако головная подвода свернула влево.

— Куда же мы? — спросил Ораз ездового. — Разве не к Гордону?

— Э-э, милый, — протянул тот. — Так ведь их позавчера бандиты начисто разорили. Мне уже перед самым выездом велели: вези, мол, к Давыдову…

— Тогда я сам… — Ораз подошёл к одной из подвод, взял свой вещмешок и зашагал вправо, к «хозяйству Гордона».

— Погоди, эй, старшой! Оружие-то есть у тебя? — закричал ездовой.

— Есть! — коротко ответил Ораз. И снова вспомнил Шукура-бахши. Сейчас у него был тоже один только гиджак. Но он не мог медлить ни секунды: там была его девушка.

За день до этого «хозяйство Гордона» — дивизионный эвакогоспиталь — под вечер перебазировали к деревне Озерцы. Санитары вместе с выздоравливающими бойцами выгружали имущество, устанавливали палатки, рубили кустарник на дрова. Затарахтел движок переносной электростанции. В одной из палаток хирурги уже приступили к операции.

Курбангозель Аманова внимательно осматривала открытую рану на ноге плечистого, с льняными волосами юноши, которого только что положили на операционный стол. Юноша напряжённо улыбался. Превозмогая боль, старался не стонать.

— Сквозное ранение правой голени, — привычно диктовала Курбангозель медсестре, заполнявшей историю болезни. — Повреждение надкостницы на расстоянии…

Не переставая диктовать, она взяла пинцет. Ловким движением захватила осколок снаряда в ране, дёрнула… «О-охх!..»— вырвалось у раненого. Он застонал, но сразу же прикусил нижнюю губу, смолк.

— Вот теперь всё в порядке, начнём поправляться! — Курбангозель взяла поданный сестрой тампон, приложила к ране, осторожно затянула бинтом.

— Ну, будем знакомиться. Фамилия?

— Иванушкин.

— Имя?

— Николай Поликарпович.

— Сколько лет?

— С двадцать четвёртого я…

— Звание?

— Старший лейтенант.

— Часть?

— Четыреста сорок шестой полк.

— Вот как! — Курбангозель ниже склонилась к раненому.

— Вы, наверное, знаете Ораза Абаева?

— Командира нашей полковой разведки? Как же! Отчаянный парень! — Иванушкин оживился, с каким-то особым интересом глянул на Курбангозель. — А ещё он музыкант. Скрипка у него туркменская, забыл, как называется. Играет ребятам. И я слыхал много раз… Задушевно играет, хотя, конечно, музыка непривычная для нас… Говорит: «Главное — тренировать пальцы, чтоб не огрубели»… Но себя не бережёт…

Курбангозель вздрогнула: «Не бережёт себя… Ещё в Ашхабаде ни о чём другом и думать не мог — только о фронте… Но ведь мы друг другу так ничего и не успели сказать! Ораз, любимый мой! Только бы сберегла тебя судьба… Эх, война проклятая, когда же ты кончишься?!»

Она наложила повязку раненому. Совсем рядом разрывы гранат. Взметнулся и тут же смолк раздирающий душу женский крик. Свет потух.

Курбангозель схватила автомат и выбежала из палатки. По всему лагерю слышались всплески выстрелов. Вспыхивали и гасли огоньки. Курбангозель, несмотря на сумрак, разглядела как четверо бандитов — кто в треухе, кто в немецкой шапке с наушниками — свалили на землю высокого, грузного человека с белом халате, пытаются связать…

«Это же полковник Гордон!» — мелькнула остра, как скальпель, мысль. Курбангозель припала на колено, прицелилась — не ранить бы начальника госпиталя… От брызнувшей струи свинца двое бандитов сразу же повалились навзничь, третий — раненый — пополз в сторону леса, четвёртый оказался невредимым — кинулся бежать.

— Автомат! — крикнул Гордон. Курбангозель подбежала к нему, протягивая оружие. Где-то в стороне громыхнул взрыв. Вскинулось багровое пламя.

— Сарай! Там раненые!.. — крикнул Гордон и вместе с Курбангозель поспешил на помощь. Она успела пробежать десяток метров: жёлтый огонь плеснул в глаза, что-то тупо ударило по боку…

Очнулась в палатке, точно такой же, в какой делала операцию. Над ней склонился сам начальник госпиталя.

— Ну, коллега, — добродушно проговорил он, — вам, кажется, повезло. Проникающее в полость живота ранение осколком гранаты. Инородное тело изъято. Теперь — покой! И только покой.

Девушка хотела что-то сказать, но полковник строго поглядел на неё, прижав пальцы к своим губам: мол, разговаривать нельзя, и ушёл

В бою с бандитами погибло около двадцати человек: врачи, медсёстры, санитары, раненые. А Тамару Штрамбрандт — её Тамарку, единственную землячку и подругу, — бандиты увели с собой… Они успели разграбить продовольственный склад, поджечь сарай, — и кто знает, что осталось бы от госпиталя, если бы вовремя не подоспела помощь.

Пришла боль — неотступная, словно когтями раздирающая внутренности. Курбангозель вытянулась, крепко стиснув челюсти. Жить во что бы то ни стало! Жить, потому что её ждёт любовь, ждёт он — Ораз. Писем от него у неё уже полная сумка. Некоторые из них она помнит наизусть. Ей пришло на память одно, давнее:

«Маягозель, родная!»

Я уже много раз называл тебя этим именем, но, кажется, ни разу ещё не объяснил почему. Ты, конечно, помнишь, что в училище Мария Михайловна называла тебя «моя Гозель», и я это слышал и тоже запомнил. Но разве я посмел бы, обращаясь к тебе, употребить это маленькое русское местоимение «моя»? Нет, конечно, нет… А Мая — ты же знаешь, так наши степняки-скотоводы называют белую верблюдицу. И если девушку или женщину называют Мая — это для неё высокая честь. Не помню, рассказывал я или нет, — я ведь тоже родился в Ербенте, в глубине Кара-Кумов; родители, правда, умерли рано, я воспитывался в городе, в детдоме. И вот, у нас там в совхозе была всего лишь одна белая верблюдица. Мне, малышу, казалось, что в мире нет никого сильней и прекрасней её. Как-то зимой мы сидели в кибитке у очага. Отец читал на память стихи Махтумкули. В них говорилось о тяжком грузе, который не под силу ни земле, ни небу, ни горам… «А наша Мая? Она ведь такая сильная!» — серьёзно сказал я отцу. Он засмеялся: «Верно, сынок! Этот груз по силам только той, кого зовут Маягозель или Маяджемал [3] . Потому что груз этот — тяжкое бремя любви».

3

Гозель, джемал — красавица.

Курбангозель вспомнила последнюю, единственную за целый год, встречу под Ельней. Она была нежданной и потому особенно радостной. Но — такой короткой… Они говорили о чём-то незначительном. Потом, когда они, наконец, остались одни, Ораз играл на гиджаке родные мелодии. Она понимала их, и он знал об этом. Но ей надо было уходить; так они в тот раз ничего друг другу и не сказали.

…Под утро Курбангозель забылась в полусне. И когда услышала знакомый голос, — не поверила, что это наяву:

— Могу я видеть лейтенанта медицинской службы Аманову?