Сияние Каракума (сборник)

— Какой класс закончили, молодуха? — спросил он.

— Десятилетку, — ответила я, и сердце у меня забилось часто-часто, даже заболело немножко от торопливости, потому что сразу ясным стало, по какому поводу заглянул к нам Кемал-ага и какое согласие дали мои мрачные старики.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Каждое утро теперь я бежала на работу. Обязанностей у секретаря сельсовета порядочно, с непривычки я уставала до полного изнеможения. И не столько физически, сколько от усердия, от желания всё сделать и сделать как надо. Главное — правильно вести учёт налогов по шерсти, мясу, маслу и яйцам. Моего предшественника призвали в армию, посоветоваться было не с кем. Разве что с Кемалом-ага. Да он и сам помогал. Особенно со справками разными. Сельчан они почему-то интересовали чрезмерно, а я их ненавидела втихомолку, потому что путалась. Поступала больше по указке Кемала-ага. Скажет: «Пиши!» — пишу, скажет: «Не надо», — не пишу.

Он всегда с утра в сельсовет заходил, принимал посетителей, а после садился на коня и уезжал в поле. Возвращался далеко за полдень, спрашивал: «Какие новости? Из города не звонили?» Если ничего срочного не было, отпускал меня: «Иди, дочка, домой, отдыхай немножко». А я с удовольствием дневала бы и ночевала в конторе. Трудная работа совсем не в тягость мне была, я с ней как бы снова белый свет увидала.

И вот неведомый, что жил во мне и толкался иной раз, тоже настраивал оптимистически. Выписывая кому-нибудь свидетельство о рождении ребёнка, я думала: «Наверно скоро и моё время подойдёт, сама себе свидетельство писать буду. Интересно, кто там, малыш этот— мальчик или девочка? Пусть будет мальчик». А в глубине души очень хотелось дочку, хоть и не совмещалось это желание с нашей традиционной мольбой о сыне.

Мне приятно было отмечать рождение каждого ребёнка в селе. Но не одними приятными вещами приходилось заниматься. Как-то женщина зашла. Я её знала чуточку: мать Баллы, сверстника и приятеля Кепбана.

Она долго и мелодично распространялась о моих достоинствах — истинных и мнимых, сулила в будущем столько благ, что на трёх таких, как я, с избытком хватило бы. Мне было стыдно слушать беззастенчивое славословие, я не знала, куда глаза девать, перо в ручке от волнения сломала, а перо редкое было, «уточка», мне его директор школы Тойли подарил.

В конце концов выяснилось, что она ждёт от меня совсем немного: уменьшить возраст Баллы, поскольку почти всех его ровесников мобилизовали в армию, то и до него, неровен час, добраться могут. А чтобы мне легче было сделать просимое, то вот — узелок, а в узелке— тысяча рублей. Коли мало, ещё добавить можно, для хорошего человека не жалко.

Я огорчилась ещё больше, чем от сломанного пера, и растерялась. Никогда ещё мне взятку не предлагали. Да и вообще это дурное явление не бытовало в нашем селе. Можно сказать, впервые я с ним встретилась с глазу на глаз.

А просительница уже бормотала слова благодарности, совала мне узелок с деньгами.

Я руку отдёрнула, точно обожглась, затрясла кистью. Вместо растерянности злость появилась.

— Уходите, — говорю, — тётушка Патьма, пока не поздно!

И выложила ей всё, что думаю о таких, которые ловчат да выгадывают, когда народ все силы кладёт, ничего не жалеет для борьбы с немцами.

Она тоже разозлилась.

— Знаем вас таковских! С виду честней честного, а под одеялом мёд с пальцев слизываете. Почему ваш Кепбан не в армии? Надеешься, люди не знают? Люди всё знают, милая, от них волосинку в кошме не спрячешь. Кепбану возраст убавили, а моему Баллы — не надо? Ладно, посмотрим, что другие начальники скажут, которые повыше вас с Кемалом сидят!

Подхватила она свой злосчастный узелок и убралась восвояси. А я задумалась, подперев щеку ладонью. С Кепбана мысли к Тархану перекинулись: где-то он, бедняга, мается в чужих краях, двух строк не напишет, может, в живых уже нет, как внука дедушки Юсупа-ага, которому недавно похоронка пришла…

Потом про Айджемал подумалось. Не ладилась у нас с ней настоящая дружба. Не лежало к ней моё сердце — и всё тут. Почему не лежало — кто его знает. Я даже пыталась пристыдить себя за такое отношение к ней, да что толку.

Зато с Найле мы сразу нашли общий язык, словно с малых лет вместе бегали, кулпаками [6] в одно время трясли. Общительная она была, эта краснокудрая татарочка, весёлая, жизнерадостная и окружающих своей энергией заражала. Возле неё дышалось как-то легче, не то что рядом с моими стариками.

Найле заглянула в дверь, и я вздрогнула, словно она мысли мои подслушать могла.

— Сидишь? — осведомилась она. — О судьбах человеческих размышляешь? Жаль, Родену на глаза не попалась — он бы с тебя своего «Мыслителя» изваял.

6

Кулпаки — ритуальные косички на выбритой голове маленьких девочек.

— Кто такой Роден и что ему здесь нужно? — сказала я. — Пусть приходит и ваяет, могу ещё в такой позе посидеть.

— Поздновато спохватилась, душенька, — засмеялась Найле, — лет эдак на пятьдесят пораньше бы.

Она помахала рукой и исчезла. Тук-тук-тук! — простучали в коридоре каблучки её изящных сапожек. И сразу же в комнату вошёл Кемал-ага, насквозь пропылённый жёлтой лёссовой пылью. Едва переступив порог, задал свой неизменный вопрос:

— Новости есть?

— Нет новостей, — ответила я.

Он устало сгорбился на табуретке, постукивая насвайкой [7] о ладонь.

— Все колхозные земли нынче объехал. Так устал, что ты, Алма, представить себе этого не сумеешь.

Я посочувствовала.

Он тяжело вздохнул.

— Дел столько, что голову почесать некогда, а их всё подкидывают да подкидывают. Военную учёбу, говорят, налаживать надо. Как её налаживать, неизвестно. А надо. Понимаешь?

— Понимаю.

— В том-то и дело. Я, брат, тоже понимаю, да легче от этого не становится. Помогла бы, а?

7

Насвайка — наскяды, маленькая высушенная тыквочка, в которой носят нас — жевательный табак.

— Скажете, что делать, буду делать, — я была готова на всё для Кемала-ага. — Говорите, с чего начинать. А то ходят тут всякие… слова разные говорят…

Он поинтересовался, что я имею в виду, и услышал мой чистосердечный рассказ о «визите» Патьмы-эдже.

— Боюсь её, Кемал-ага, — откровенно призналась я.

— Вздорная баба, — согласился он. — К докторше всё время придирается, слухи дурные распускает. Она, видишь ли, знахарка, лечила людей травами да наговорами, пока Найле у нас не было, а теперь считает, что та практику у неё отбила, клиентов. Мзду любит пуще сахарного бараньего рёбрышка, жадная не хуже твоего свёкра. Но ты не бойся, дура она.

— Ну да! — сказала я. — «Не бойся»! Почему же говорят: «Корову опасайся спереди, коня — сзади, а дурака — со всех сторон»?

Он сверху вниз крепко провёл ладонью по лицу, как бы снимая с него паутину, поднял на меня усталые, потухшие глаза.

— Не бойся, говорю. Думаю, и Баллы её и Кепбан скоро из общего солдатского котелка хлебать будут. Лишь бы живы остались. А вот Мялика нашего уже не увидим.

— Почему? — не поверила я. — В сельсовет никакого извещения не приходило!

— Было извещение, — подтвердил Кемал-ага свои слова, — было… Пошчи жене Мялика отдал его.