Сияние

— Правда ничего не значила?

— Правда… будь добр, не перебивай меня каждую минуту. Так вот, я не мог допустить, чтобы она заметила меня, и поэтому вылез в окно на улицу, спрыгнул на траву и дважды обошел вокруг дома, потом громко откашлялся на крыльце, ведь было кое-что еще, о чем я не успел сказать, ты меня перебил… еще меня потрясло, что несуществующее, воображаемое способно занимать в жизни человека так много места. Я хотел посмотреть, верно ли это. Она сидела в кресле, как и в ту минуту, когда я вылезал из окна. «Ну, как вы тут? Пьетюр хорошо себя чувствует?» И мама ответила: «Ему теперь очень хорошо, а ты не хочешь кофейку?» Я сказал, что хочу, и мы сели пить кофе, а потом она сказала, пожалуй, не мне, а себе самой: «До чего же мы, старики, смешные. Оно конечно, мы имеем возможность существовать, но никому до этого нет дела, хотя внутри мы точь-в-точь такие же, как вы, молодые». — «У тебя на уме что-то вполне определенное?» Она покачала головой. Но мне сдается, она схитрила и на самом деле думала о многом, да и совесть у нее была нечиста. Наверно, на склоне лет она была хорошей бабушкой, а вот как мать…

— Почему ты замолчал?

— Ты еще очень юный, многое будет трудно объяснить. Но рано или поздно ты должен узнать, кто ты есть и почему. Сидишь удобно?

Синий час еще не закончился.

~~~

Случилось это в незапамятные времена, говорит отец, а точнее, 17 сентября 1943 года, в семь часов вечера. Именно тогда Свейдн Бьёрнссон, наш будущий президент, обратился к народу с речью, которая всколыхнет все его существование. После множества лирических экскурсов и перечислений всего, что дала нам война — от оккупационных войск до фабрик, выпускающих селедку в масле, и двадцатикратного увеличения производства яиц, — он объявил, что непроглядная тьма, в которой жил народ, теперь мигом рассеется. Начнется новая жизнь, дотоле невиданная, она вспыхнет ярким пламенем, как вспыхивала в стихах Йоунаса Хадльгримссона [16] : народится новый народ с новым сердцем и «былое станет лишь румянцем на склонах гор».

16

Хадльгримссон Йоунас (1807–1845) — исландский поэт.

И он продолжил свою классическую речь, которая заставила всю нацию придвинуться поближе к радиоприемникам:

— Мы — народ маленький, но не бедный. Земли у нас хватает, и наши воды, как никакие другие, богаты рыбой. Мы бы могли жить в материальном благополучии. Но достаточно ли этого? Я спрашиваю вас, сыны Хеймдалля [17] . достаточно ли этого?

Тут наш будущий президент выдержал паузу — согласно замерам, никто не молчал в эфире так долго, как он. А затем процитировал знаменитые строки Бьярни Тораренсена [18] , которые всегда вышибают у нашего народа слезу:

17

Сыны Хеймдалля — исландцы; Хеймдалль — божество скандинавского пантеона, страж богов.

18

Тораренсен Бьярни Вигвуссон (1786–1841) — исландский поэт.

Нет ничего прекраснее тебя, Любимая, великая вовеки, Такою ты живешь в любви детей, В мечтаниях грядущих дней.

Затем Свейдн опять изменил тон и повторил свой риторический вопрос:

— И снова я спрашиваю вас, сыны Хеймдалля: достаточно ли этого?

По вполне понятным причинам народ ответить не мог. Ждал с открытым ртом, предоставив голосу Свейдна возможность ответить:

— От вашего имени я отвечу: нет и еще раз нет! Мы должны заселить нашу землю, наши безлюдные просторы, и заселить сейчас. Поэтому, сыны Хеймдалля, найдите себе нынче же вечером женщину Хеймдаллева рода и зачните с нею дитя. Да-да, пусть этой ночью зажгутся десять тысяч жизней новых исландцев, как некогда свет воссиял у скромных яслей. Этих младенцев назовут Детьми Независимости, и через девять месяцев в подарок на крестины они получат от государства, которое будет провозглашено семнадцатого июня тысяча девятьсот сорок четвертого года, одну регулируемую крону, а также футбольный мяч или настоящую целлулоидную куклу. В сиянье солнца я, ваш будущий президент, встречу эти новые жизни, которые будут строить нашу страну, и потечет она молоком и медом, и станет воистину как земля Гошен.

~~~

А дальше, как рассказывает отец, происходит вот что: пока наш будущий президент произносит свою речь, в тесной квартирке на Ундюрстигюр некий восемнадцатилетний юноша глотает ежедневную порцию рыбьего жира, самодельного, из акульей печенки. Рыбий жир он пьет от неприятностей, от недовольства и отчаяния, ведь это самодельное пойло помогает от всего. Зовут юношу Нестор. Он долговязый и тощий, и ему бы определенно не помешало вымолить у рыбьего жира костяк покрепче. Лицо у него узкое, длинное, с высоким рахитичным лбом, зубы выпирают вперед; сжав губы, он топочет из комнаты на кухню, к радиоприемнику. Когда Свейдн цитирует всем знакомые строки, Нестор легонько улыбается, а когда весь народ придвигается к радиоприемникам, он делает то же самое. Рот у Нестора приоткрыт, и, когда звучит могучий финал, самодельный рыбий жир попадает ему не в то горло, он хватает ртом воздух, цепляется за стол, где хранит свои поэтические опыты, в результате они сыплются на пол, чтобы в принципе так там и остаться. С жалобным стоном, слепой от навернувшихся слез, он ощупью бредет к двери, распахивает ее и вываливается на безлюдную улицу, ведь в этот миг еще никто из половозрелой части населения не успел опомниться от президентской речи, и Нестор, лежа в уличной грязи, пытается издать какой-нибудь звук, крикнуть, позвать, но вместо этого только невнятно шепчет:

— Помогите.

По всем законам естествознания, этот шепот не должна была услышать ни одна живая душа, но «помогите» — слово особенное, Пьетюр, не забывай об этом, иной раз кажется, будто оно точь-в-точь как теперешние самонаводящиеся ракеты, ведь вместо того, чтобы упасть в грязную жижу подле Несторова лица, оно пробирается между домами до Фрейюгата, возле Баронсстигюр заворачивает налево, по церковным задворкам спешит дальше, на Ньяльсстрайти, потом на Витастигюр и там с легким жужжаньем влетает в ухо юной девицы, а девица эта без трусиков и бежит сломя голову. Звать ее Сюннева, и, прежде чем моя история подойдет к концу, она станет твоей, Пьетюр, бабушкой. В ту пору ей аккурат сравнялось восемнадцать, и была она единственной дочерью беспутного торговца по имени Эрлинг Йоунссон, который большей частью обретался в ресторане «Борг». Сюннева всегда была при нем, потому что мама ее переехала в Копенгаген; сидя подле пьянеющего отца, она мечтала, чтобы кто-нибудь ее приласкал, и в результате превратилась в довольно кокетливую особочку, иной раз несколько крикливую, а порой несколько легкомысленную. Нестору, который работал в этом ресторане, она не нравилась, потому что никогда на него не смотрела.

Она смотрела на солдат, которые находились тут, чтобы защищать нас от других солдат. Они обеспечивали местное население работой и способствовали его благосостоянию, а взамен им изредка дозволялось водить знакомство с дочерьми Исландии, и для обеих сторон здесь таилось множество соблазнов.

Сюннева, то бишь моя мама, в тот день — 17 сентября 1943 года — вылезла из солдатской койки и в благодарность за визит получила возможность выбрать хорошенькую вещичку, из тех, что ближе всего к прелестному телу. Сперва солдат показал ей черные трусики. Потом розовые.

— Выбирай, какие больше нравятся.

— Я бы взяла и те и те.

— Вообще-то есть и другие бедные девушки, которым нужно согреть попку.

— Я не бедная, — сказала Сюннева, — разве что фантазии маловато.

— А как тебе вот эти?

Солдат стоял перед нею, держа в руке что-то маленькое, фисташковое, с кружавчиками.

— В жизни не видала такой красоты!

— Ну так возьми, darling.

— Нет. Мне нельзя носить зеленое.

— Нельзя носить зеленое? — удивился солдат.

— На нашей семье лежит заклятье — запрет на зеленое, отец меня убьет, как был убит один наш родич, когда надел зеленую рубаху. В семнадцатом веке.

Солдат усмехнулся:

— Но ты ведь современная девушка, а современные девушки чихать хотели на такие суеверия, верно?

— Ну… пожалуй что да. Только от них все равно будут неприятности, — сказала Сюннева и схватила трусики.

Дома она сняла ненавистные старые панталоны и, призвав на помощь все доводы рассудка, собралась натянуть зеленые штанишки, как вдруг на пороге вырос отец, Эрлинг, здорово навеселе.

— Ты что это делаешь, девчонка, черт тебя побери?!

Он выхватил у нее трусики, швырнул на пол и принялся топтать ногами.

— Неужто не понимаешь… неужто не видишь…

— Они были самые красивые.

— Но разве ты не знаешь…

— Это суеверие. Ты все перепутал, а я девушка современная. Вдобавок они не зеленые, а фисташковые.

Эрлинг прямо поперхнулся этим словом, жевал его, пытался проглотить и, наконец, завопил, брызгая слюной:

— Вон из моего дома! — Он так рассвирепел, что опамятовался только через девять месяцев, когда стал моим дедом.

Ну так вот, на углу Брагастрайти и Ундюрстигюр лежит и стонет Нестор, и видит он, как к нему бежит Сюннева, а в руке у нее что-то зеленое.

— Стукни меня по… по… по спине. Ры-рыбий жир не… не… не в то горло по-попал.

Сюннева становится на колени и кулаком лупит его по спине, пока он не выкашливает самодельный рыбий жир. Нестор по-прежнему лежит ничком, переводит дух, глаза красные. Потом утирает лицо ее широкой юбкой, кладет голову ей на колени.

— Чем ты поперхнулся-то?