Сиятельный

– Я не назову тебе имени, – ожидаемо продолжил Кравец. Помолчал и добавил: – Знаешь, Лео, на самом деле это мог быть кто угодно.

– Как так?

– Работа идеальная, ни единой помарки. Если интересует мое мнение – это не татуировка, это клеймо. Кто-то закрепил иглы в специальной форме.

– Понятно, – вздохнул я и уточнил: – Что-то еще?

– Нет, – покачал головой мастер.

Я завернул руку в брезент и убрал сверток обратно в портфель.

– Ничего больше не хочешь спросить? – остановил меня Кравец.

Вопрос угодил в больное место, я медленно обернулся и прислонился к дверному косяку.

– Ты не знаешь! – возразил мастеру. – Он бы тебе не сказал!

– Не сказал, – подтвердил старый башмачник.

– Тогда о чем речь?

Делать татуировки отец водил меня исключительно сюда. Он никогда ничего не объяснял, и до сих пор я не мог решить для себя, была ли это пьяная блажь или же в моих наколках скрывался некий сакральный смысл.

– Левая рука, – произнес Кравец. – Он оставил эскиз для левой руки и даже оплатил работу.

– Нет, – ответил я и быстро вышел за дверь.

Нет, нет и нет.

Я не собирался проходить через это снова.

Мне нужны были ответы. Ответы, а не новые загадки.

Оторванную руку выкинул в первый попавшийся канализационный люк.

В «Прелестную вакханку» я приехал продрогшим, промокшим и голодным. Всю дорогу перед глазами стояли блины и вареники, под конец даже начало немного мутить. В варьете я попросил сделать пару сэндвичей и травяной чай, прихватил попавшийся на глаза ореховый пудинг и поднялся в апартаменты Альберта с подносом, заставленным едой.

Поэт работал. Судя по размашистым движениям, он рисовал, но при моем появлении сразу убрал тетрадь в верхний ящик стола и даже запер его на ключ.

Я уловил аромат женских духов и не удержался от усмешки:

– Надо понимать, прекрасная незнакомка решилась посетить этот приют порока?

– Ничего ты не понимаешь в настоящих чувствах! – отмахнулся Альберт и язвительно поинтересовался: – Ты сегодня один, без своего вымышленного друга?

– Уже успел по нему соскучиться?

– Туше! – всплеснул руками Альберт Брандт и спросил: – С чем пожаловал?

– Два сэндвича, ореховый пудинг…

– Новости! – перебил меня поэт. – Какие новости о Прокрусте?

Я поморщился, отпил травяного настоя и посоветовал:

– Забудь о Прокрусте. Лучше напиши оду «Всеблагому электричеству». К нам приезжают Тесла и Эдисон.

– Телса и Эдисон приедут и уедут, Прокруст останется.

– Прокруст давно мертв.

Альберт обиделся и отвернулся к окну. Я только пожал плечами и принялся обедать, затем убрал опустевший поднос на полку, где по-прежнему валялся принесенный мной из китайского квартала бильярдный шар, и примирительно произнес:

– Кстати, Александр Дьяк мне очень помог.

– Рад за тебя! – буркнул поэт, глядя на улицу.

– Перестань!

– Леопольд, ты меня удивляешь! – взорвался Альберт. – Ты же знаешь, как мимолетно вдохновение! Я не пишу на заказ, только по велению души! Сейчас меня увлекла тема Прокруста, а ты все портишь. Своим неверием ты сбиваешь мне весь настрой!

Я с сочувствием посмотрел на поэта, но извиняться не стал.

– Альберт, он мертв, – уверил я приятеля и развалился на оттоманке. – И мертв уже давно.

– Ты не можешь знать этого наверняка!

– Могу. Иногда я бываю на его могиле. Так вот, надгробие в полном порядке. Он там, на два метра под землей, Альберт.

Поэта при этих словах будто паралич разбил. Какое-то время он молча хлопал глазами, затем подошел к оттоманке, навис надо мной и уточнил:

– Что ты сказал? Ты бываешь на его могиле?

– Ну да, – делано беззаботно подтвердил я. – Прокрустом был мой отец.

Альберт скинул мои ноги на пол, уселся рядом и поджал губы:

– Если это какая-то шутка…

– Какие могут быть шутки? – вздохнул я и уставился в потолок.

– Хватит меня разыгрывать! – возмутился поэт. – Проклятие оборотней передается по наследству по мужской линии! Это наследственное заболевание. Наследственное! А ты, насколько мне известно, не имеешь склонности выть на полную луну! Как такое может быть, а?

Я пожал плечами.

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Думаешь, я не ломал над этим голову? Знаю одно – во мне этой заразы нет. Я бы почувствовал.

– Возможно, она просто дожидается своего часа? Что, если до сих пор продолжается латентный период?

– Альберт, это вздор! Латентный период заканчивается в подростковом возрасте, тебе любой скажет. А я не вою на луну, не боюсь серебра, и мои раны не затягиваются сами собой.

– Не знаю, не знаю….

– Тебе так хочется, чтобы я оказался оборотнем? – рассмеялся я. – Брось! Возможно, все дело в проклятии. Отец очень сильно изменился после смерти мамы, стал другим, нервным и раздраженным. В нем будто что-то сломалось. Мы вечно переезжали с места на место, словно от кого-то убегали. Нигде не задерживались подолгу, отцу все время казалось, что за ним следят. Он был связан с подпольными ячейками анархистов и христиан, ходил по самому краю, много пил. Иногда срывался.

– Убивал людей, – поправил поэт, больше не ставя под сомнение мои слова.

– Срывался, – покачал я головой. – Он вел дела с опасными людьми, и иногда эти люди думали, что могут безнаказанно на него надавить. Они заблуждались. А нам приходилось перебираться на новое место.

– Ты когда-нибудь видел сам, как он… убивал?

Я кивнул.

– Однажды мы припозднились домой, и нас решила взять в оборот шайка египтян.

– И что?

– Волонтеры три дня собирали разбросанные по парку конечности, – поморщился я от не самых приятных воспоминаний, – а папа неделю не просыхал. Он не любил убивать, просто не мог остановиться, когда на него накатывало.

– Но тебя не трогал?

– Нет.

– Как он умер?

– Я же говорю: не умел вовремя остановиться. Допился до смерти.

Альберт поднялся с оттоманки и какое-то время молча ходил по апартаментам, обдумывая услышанное. Потом начал говорить вслух.

– Анархисты, христиане, полиция, бандиты. Темные улицы и ребенок. Это все меняет, это меняет решительно все!

Он посмотрел на меня, словно первый раз увидел, и попросил:

– Лео, извини, мне надо побыть одному.

Я без лишних слов поднялся с оттоманки, взял плащ и вышел за дверь. Уже подходил к лестнице, когда Альберт высунулся следом и крикнул: