Скачки в праздничный день
Шрифт:
Однажды, в конце августа, у самого общежития столкнулся он с Катериной. И странно, теперь ее улыбка, ее глаза, немо вопрошающие о чем-то, были ему милы и родственны, он обрадовался встрече. Принялся расспрашивать о Петровке, о матери, о ней самой заговорил — как живет, не замужем ли? Хотя по глазам ее видел: лишний задал вопрос, болезненный.
— Ты-то как меня нашла? — наконец осенило его спросить.
— Нашла, — улыбнулась Катерина, отвернулась от него, и Кузя посмотрел на нее с невольным восхищением: ну что за баба!
Когда она речь о нем завела, Кузя поник. Не было у него сил ломать перед Катериной
Тронула она его за плечо, с улыбкой печальной и нежной сказала:
— Поехали, Кузьма, домой. Мать там одна… Нехорошо так-то: мать старенькая уже.
Вдвоем они и возвратились в Петровку. Вскоре Кузя забрал Катерину к себе в дом. Теперь она не стеснялась говорить:
— Желанный ты мой!
И он уже никогда не обрывал ее, а внимал этой нежности с неубывающим изумлением.
Шли годы. Кузьма работал на ферме. Характер его устоялся, стал тверже. Дело нужно было поднимать, расширять, иначе Петровка совсем захиреет.
— Иди, Кузьма Иванович, повоюй за нас, — просила его деревня всем миром. — Бригадир, видишь, глаза опять залил.
И двинулся Кузьма по кабинетам, сипел, ругаясь, надувая жилы на шее, в возбуждении иной раз набрякший свой кулак на стол клал. Авторитетов без дела не признавал, считал, что требует свое, законное.
Как раз к этому времени, то есть в самый разгар его хождений, сменился председатель. Кузьма нового-то и ухватил: загляни к нам в Петровку, в бригаду, начни с нас, худых, свое ознакомление с хозяйством.
А на месте ходили они по балке, и Кузьма толковал, где пастбища устроить с поливом, где сенокосы прекрасные не использовали из-за кустарника. Остановились на том, что будет в Петровке строиться животноводческий городок, а Кузьме быть бригадиром.
Он пришел домой с ошалелыми глазами. Пальцы у него слегка дрожали, когда сел за стол и взял ложку. Ни в каких, самых даже сладких снах не видел он себя так высоко. Ведь, если разобраться, всей Петровке хозяин, за все в ответе, за всех: за баб, за их детишек, за стариков. Страшно!
— Желанный ты мой! Ты не сомневайся, ты вон какой, ты выдержишь!
И он бросился в работу, как когда-то бросался в гульбище — с размахом, неутомимостью, с частушками. Но как бы рано он ни поднимался, как бы поздно ни возвращался, а Катерина все была на ногах, всегда был сготовлен ему завтрак и ужин сохранен теплым. Она смотрела на своего Кузьму с прежней застенчивой радостью, только вокруг глаз ее гуще пересекались морщины.
Он иногда жаловался, трудно ему, ругался и грозил бросить все к чертовой матери, только в город перебраться он намерения уже не высказывал: и Катерина туда не поедет, и сам понял, что здесь, среди этих полей, в возрождающейся Петровке его место, где росли его дети — девочка и мальчик.
…Лето выдалось жарким. Долго не было дождей, стояла сушь, но потом нагнало туч, и начал тяжко хлестать землю ливень. Речушка, сонная, едва-едва преодолевавшая осоку, мгновенно поднялась и, как живое, чешуйчатое тело, яростно извивающееся и бьющееся в берегах, устремилась по балке в широкую долину.
Кузьма Иванович был на ферме, закрывал со скотником двери. Он первый увидел, как сквозь серо-зеленый водопад ливня ломится человек.
— Беда! — услыхал он хриплый крик. — Теляты
тонут!А кругом уже сплошь по земле неслась вода. Поверхность ее кипела, белые кисейные столбы пыли качались перед стеной ливня. Раскаты грома глушили его ровный гул.
На ферме в пролете стоял «Беларусь», что-то привозили на нем. Кузьма Иванович велел отцепить тележку.
— Отворяй! — закричал он.
И когда ворота распахнули, на полном газу, весь в шипящих брызгах, шаром охвативших трактор, покатил к загону, где были телята. Едва успели на ходу вскочить пастух и скотник.
Трактор кидало из стороны в сторону. Кузьма Иванович ехал без дороги, да и не было ее уже видно. Все глубже и глубже становились, все ощутимее напор воды, но он боялся одного: не промахнуться, не проскочить мимо загона.
Но вот впереди что-то темное замаячило, послышались тоскливые взмыкивания телят. Они сбились все в одном углу.
— Вы стойте на горе, — закричал он пастуху и скотнику, ехавшему с ним. — Там принимайте телят, а я их доставать буду.
Он окончательно охрип, обессилел, выгоняя телят на гору. Последнего едва вытащил наверх: вода поднялась чуть не до пояса.
Все кажется! Кузьма Иванович оглянулся. Внизу у загона виднелся трактор. Эх, сразу бы его оставить на горе! Широко раскидывая руки, как бы гребя ими, он побрел к машине, чувствуя, как с каждым шагом убывают силы. Он стал скользить, падать, в каком-то тумане стал забираться на трактор, зайдя зачем-то с наклонной стороны. И как во сне кошмарном почувствовал, что его опрокидывает, и он, вцепившись в руль, заорал что-то дикое и неразборчивое.
…Все в больнице поражались твердости, с какой Кузьма Иванович переносил свое несчастье. Трактор, опрокинувшись, размозжил обе его ступни. Их пришлось ампутировать.
— Главное — жив остался, вот что, — говорил он бодро. — А ноги — что ж! Жалковать не приходится: новых не вставишь… Будем жить и так, не пропадем.
Тех, кто пытался ему сочувствие свое высказывать, он бесцеремонно обрывал на первом же слове.
— Не трудися, миляга, не нуждаюсь в слезах.
Тогда кто-то, может, даже с досады, сказал:
— А на кой черт ты теперь бабе-то нужен, с культями со своими!
— Что такое ты говоришь? — изумленно переспросил Кузьма Иванович.
Он захохотал, с веселым бешенством выругал «мудрого» мужичка. Лохматый, большеносый, весь в коричневом загаре, уселся он на койке и стал восторженно рассказывать историю своей с Катериной жизни.
— Что ноги! — потряс кулаком Кузьма Иванович. — Ноги — это для меня. А живой остался — это для нее. А придет она забирать меня отсюда и вот что она скажет, первое слово — вы послушайте его, это слово. И все! И поймете вы тогда все на свете, правду ли я вам тут говорил, или с несчастья представлялся.
И вот, когда настал срок выписки, вошла Катерина в палату, в странную, трепетную тишину. Все ждали первого ее слова…
Дорога на ипподром
Овражной окраиной города, то ниже белых хат, которые вразброс лепились по склонам среди садов, то над шарообразными кронами деревьев, купольно синевших внизу, то над каменными заборами, камышовыми крышами, открытыми площадками дворов с летними печками у груш, мы ехали причудливо петляющей улицей на ипподром.