Скандальная молодость
Шрифт:
Я знала, что Идальго тоже узнал священника, но вместо того, чтобы попытаться бежать, он вцепился ему в плечи и начал трясти:
— Кто они? — спрашивал он. — Кто они?
А тот в ответ плакал:
— Клянусь, не знаю, кто заплатил мне за то, чтобы я сыграл роль ширмы.
Идальго не отставал:
— Скажи, это карательные отряды или кавалерийские дозоры, всадники смерти или «отважные», люди Бальбо или изменники из Союза аграриев — кто из них предает огню мир на этой земле?
— Я не знаю. Знаю только, что они заплатили за мой крест.
С криками «Долой Парламент, да здравствует диктатура», как будто мы, жалкие рабыни, имели к этому какое-то отношение, они вдесятером набросились на Атоса, который боролся, как подобает гиганту, коим он и был, и уже
От горящих палаток пламя поднималось так высоко, что воробьи опаляли крылья и погибали, и первой, кого закололи за то, что она не захотела им отдаться, была Инес Гецци, которая, став рабыней, получила имя Вагеция, и я ее никогда не забуду, потому что она нашла в себе силы рассмеяться в лицо своему насильнику, не похожему в этом аду из-за всего того оружия, что он на себя нацепил, на человека, и по мере того, как рукоятка кинжала входила ей между ног, она смеялась все громче, и чем громче она смеялась, тем больше тот путался в своей форме, потому что в каждой трагедии есть свой мрачный комизм, пока не подошли его товарищи, чтобы его увести, заметив, что Вагеция, лежавшая в луже крови, уже ни на что не годилась.
Эта Инес дала мне столько сил, что первому, притворившись, что целую его, я почти оторвала нижнюю губу, и мне тоже было наплевать на смерть, но потом они распяли меня между двумя шестами палатки и изнасиловали, все по очереди, и точно так же они поступили с другими девушками.
К счастью, снова опустился туман, и никто не мог видеть нашего унижения. В высокопарных выражениях они принялись расписывать собственные подвиги, а потом мы услышали, как они говорят: все равно это не люди, а звери из цирка. Вдруг в густом тумане зазвучал хор: готовясь отправиться в путь, они пели и заявляли, что Поход на Рим теперь дело решенное; они были счастливы до небес, выкрикивая: «Да здравствует колонна Боттаи!»
Мы подсчитали потери.
Уцелел только флагшток со знаменем игр, и изображение Атоса Лунарди в виде смеющейся марионетки по иронии судьбы развевалось на ветру над этим кладбищем обуглившихся бревен, которые Атос поднимал, чтобы вытащить нас наружу.
Две девушки были ранены, а Инес убита. Когда мы ее нашли, то увидели, что она обеими руками сжимает живот, из-за беременности она должна была уехать из лагеря, но упросила Идальго разрешить ей остаться с нами еще несколько дней, и вот теперь лежала там, словно сама была зародышем в какой-то огромной матке. Атос на руках отнес ее к реке и отдал на волю течения, чтобы она могла отправиться навстречу своей судьбе в дальние края, потому что она всегда нам рассказывала о Турецкой Испании и других чудесных странах, в которых побывала, и совершил он это с таким достойным титана изяществом, какого мы за ним не знали.
Еще отчетливее, чем тогда, когда я оказалась вместе с Ханси в лагере дезертиров, всепожирающее пламя показывало мне, что Бог движется в сторону Био, как рассеянные облака, а его око, которое называли всевидящим, на самом деле закрыто на преступления. Так я подумала, прежде чем потерять сознание. Последнее, что я увидела, были Атос в воде, крест священника, бежавшего по плотинам Босконе делле Кавалле, и одна из наших девушек, которая раньше все время молчала, так что мы прозвали ее Smanga, что значит «молчащая под пытками», а теперь вцепилась мне в руку и говорила, говорила все те слова, которые держала в себе на протяжении многих лет молчания.
Я была рядом с Идальго и мысленно попрощалась с ним: прощай, друг; я понимала, что мы никогда больше не увидимся, а он стоял на коленях, молча, среди всех этих разрушений, и держал в руках чашечку, которую нашел целой и невредимой под рухнувшими шестами палаток, свою любимую, из которой
пил утром кофе, и просто смотрел в нее, как человек, который только что сделал последний глоток.Потом я лишилась чувств. И только гораздо позже узнала, что, оставшись на пепелище, мы совершили ошибку: приехали другие солдаты и, осыпая нас новыми оскорблениями и ударами, загнали всех в грузовик.
Когда я пришла в себя, грузовик мчался по тем же дорогам, по которым мы каждый день объезжали округу, приглашая на состязания; у негодяев, стоявших на подножках и облепивших открытый кузов, под ремни были засунуты пистолеты, а некоторые даже вооружились ружьями, угрожая которыми они заставили девушек стоять в кузове во весь рост, чтобы их было видно, всех, кроме двух раненых и меня, лежащей рядом с ними, потому что я притворилась, что мне совсем плохо.
Моих подруг беспрерывно оскорбляли; какие-то одержимые, стоя на обочине, размахивали здоровенными кулаками, а некоторые пытались прямо на ходу запрыгнуть в кузов, чтобы дать кому-нибудь из девушек пощечину и обозвать грязной шлюхой; но солдаты были начеку, они хватали нападавших поперек туловища и сбрасывали вниз. Целью всей этой клоунады был вовсе не самосуд. С того места, на котором я лежала, заметить это мне было трудно, но потом я все-таки поняла, в чем дело: впереди грузовика бежал Атос в своем чемпионском спортивном костюме, который его заставили надеть силой. Он бежал, низко опустив голову, в куртке с вышивкой «Обжора», а они держали его под прицелом карабинов, и иногда кто-нибудь стрелял, так, чтобы пуля попала в землю как можно ближе от него.
— Беги, чемпион, — кричали они. — Давай, все уже отстали!
Шофер время от времени прибавлял газу, стремясь заставить Атоса бежать быстрее и в конце концов загнать его окончательно. Но Атос собрал все силы, и бежал в тот день так великолепно, как никогда раньше не бегал, поэтому на крутых подъемах он неожиданно уходил вперед, а перегруженный грузовик отставал, оставался сзади, и, как шофер ни давил на газ, они оставались в дураках. Тогда они начинали стрелять. И я поняла, что дураки и трусы стреляют и становятся убийцами, чтобы люди думали, что они не дураки и не трусы. Вот так и родился фашизм.
Для нас важнее всего было то, что этот спектакль шел без зрителей: окна и двери закрыты, во дворах и на току никого, даже скамеечки, на которых обычно прислонясь к стене дома сидят старики, опустели. Они призывали в рупор: выходите, смотрите, сегодня для вас бесплатно самая замечательная Забава. И стреляли в воздух. Но никто не вышел, никто из тех, кто каждое утро встречал нас аплодисментами и посылал девушкам воздушные поцелуи; тишина стояла такая, словно все деревни превратились в кладбища, и это пугало даже солдат, они перестали зазывать зрителей и говорили: коммунистические свиньи. Поэтому слышен был только топот Атоса, топот его ног великана с неисчерпаемым запасом дыхания, наводящего страх даже на тех, кто сжимал в руках карабины.
Никогда я не видела эти места столь безлюдными, хотя время от времени то тут, то там появлялись какие-то типы, они бежали, размахивали руками и кричали: молодцы, слава победителям; призраки другой Италии, которые выползали из-под камней, как черви, только наполовину, потому что еще не были уверены, что встали на ту сторону, на которую нужно. Одним из них был некий Чельсо; мы его знали, потому что у него была связь с одной из наших девушек, — он промчался на велосипеде, украшенном белыми гвоздиками и трехцветным флагом. Но больше всех бесновался погибший впоследствии в республике Сало Массимен Бонарди, который выскочил перед Атосом с криками «Вива Бальбо!»; впрочем, он проявил осторожность и оставшуюся часть пути бежал сзади, не переставая орать: «Хочу посмотреть, как эта тварь сдохнет у меня на глазах, продырявьте ему шкуру, доставьте мне радость, пали, пали!» Но Атос не обращал на него внимания и продолжал бежать, как ни в чем не бывало, так что Бонарди, охваченный ужасом, выскочил на тротуар, упал на колени и так и застыл, как символ всех трусливых в те дни.