Сказание о Маман-бие

— Я вам привез привет из Хивы, но вы встретили гостя не очень-то дружелюбно. Но я на вас не обижаюсь. Мухаммед Амин-инах сказал, что вы дружный боевой народ. И верно, вот и сегодня порадовали вы нас своим единством. Если вы так же дружно поможете очистить хивинский дворец от врагов, то и ваши дела пойдут на лад, и к нам счастье придет.

А теперь хотите знать правду про своего Маман-уруса? Мы в Хиве не хуже вас знаем этого предателя. Ну что он вам дал? Беду да разорение! Сколько вы из-за его лживых посулов страдали-мучились, с родной земли кочевали! А он вам какой-то «бумагой великой надежды» голову морочил. Да он бумаги этой и в глаза не видел, и в руках не держал! Тогда он, из Петербурга возвращаясь, сам товарищей своих по дороге убил, а землю вашу продал не русским, а казахам. Сами помните, как он вас, бедных, обманом помогать Абулхаиру-злодею заставил! Уж не буду говорить о последствиях… Какой бы ни был, но царь есть всегда царь и свое царское слово держит. Была бы у Мамана эта самая бумага, не пришлось бы вам так мытариться. Вот наш Мухаммед Амин-инах не только на бумаге писанное, но и из уст своих данное обещание на ветер не бросает. А Есенгельды-бий ваш — великодушный, добрый человек, другой бы этого Мамана вам на растерзание отдал либо сам убил бы. Не слушайте Мамана, лживым словам его не верьте!

Многие из тех, кто только что стеной стояли вокруг юрты, готовясь обрушить на нее свой праведный гнев, теперь стали остывать, затылки почесывать, не находя слов в защиту Мамана.

Тяжело было все это Маману, который только-только приходил в себя. Оттесненный назад свитой Есенгель-ды, он, никого не прерывая, ждал, чем дело кончится. Наконец, видя, что никто и не думает дать ему слово, он, осторожно ступая ноющими ослабевшими ногами, вышел вперед.

— Народ мой, ты пришел искать меня? Земно кланяюсь тебе! Спасибо. Пусть это будет началом собирания сил наших воедино. А теперь хорошенько поглядите на этого продажного человека! — молвил он, гневно указывая пальцем на Есенгельды. — Эй, Есенгельды-бий, берегись: хану продавшись, с ханской хитростью к народу не подходи! Чтобы белую юрту свою возвысить, даешь ты Мухаммед Амин-инаху пятьсот нукеров на убой. Подумай хорошенько. Хоть и сделаешь хана хивинского покровителем дома своего, но воздвигнешь против нас весь народ туркменский. Не бросай свой народ между двумя огнями. Не терзай его из-за своей алчности! — Маман почувствовал, что разгорячился, понизил голос, опустил руку. Заговорил спокойнее:- Народ мой, люди, не подозревайте меня в измене. Рано или поздно найдется «бумага великой надежды». Мы найдем. Прошу я вас, бросим раздоры, вздохнем свободно в душном нашем краю, давайте дружно трудиться! Дайте срок, я снова поеду в страну русских! Всего добьюсь…

Ты, урус-бий, забудешь ли наконец эту свою страну русских! — крикнул Есенгельды-бий.

Рыбак, голый до пояса, в одних штанах, подпоясанный веревкой из куги, с телом, блестящим и темным, как чешуя высохшего на солнце сазана, вышел из толпы, снял свою черную шапку.

— Смотрите на нее! — сказал он и помахал шапкой. — Это шапка скорби. С ней мы народом стали, от нее имя свое получили. Люди, что с вами случилось? Эй, бии-старейшины, что с вами? Есенгельды-бий, к тебе мое слово: хоть и бросил ты шапку скорби, надел на голову хивинскую меховую шегирме, но ведь не скроешь, что деды твои носили каракалпак и каракалпаками именовались! Забудется ли, что надевали черную шапку со слезами? Ну, ладно, бросим мы все свой каракалпак, шегирме напялим, а скорбь да печаль наша с нами останутся! Верили мы, люди, Маману, давайте попробуем и Есенгельды поверить! Ну уж если он нас обманет, не пощадим, набьем его шкуру мякиной. Как смотрите? — сказал он и повернулся к толпе. — Не забывайте, люди, что деды наши клялись с русскими на хлебе. А раз русские хлеба этого не оправдали, доколе будем мы за ними гоняться? Найдутся у них хорошие люди — сами нас найдут, а мы от слова своего не откажемся. А если не найдут, если обмануты мы будем и Хивой, что же, — одни как-нибудь справимся. Нурабулла, друг мой, что скажешь? Я готов хоть и в нукеры пойти!

Будет воля народа, и я своих двух жен на спину взвалю да пойду! — ответил Нурабулла для себя самого неожиданно.

— Ладное слово сказано! — возликовал Есенгельды, быстро взгромоздясь на ступу. — Уж на этот раз прости нам свою обиду, народ мой! Расходитесь, люди, с миром!

Толпа дрогнула и стала таять, как весенняя льдина.

— О-о-о, народ мой! — воскликнул Маман. — Не верьте Есенгельды, люди! Ведь он поклялся не плевать против ветра. Сейчас он вас боится, потому и такой добренький стал. А сядет он со своими нукерами на коней, меч заиграет над вашими головами! Уведите их коней!

Уводите, уводите! — вкрадчиво молвил Есенгельды. — Правда, учтивые люди гостей своих не позорят. Моих коней берите, лишь бы их кони остались. Станьте нукерами инаха, я и вас сам на коней посажу! Уводите. Люди снова заколебались, но большинство молча и тихо повернуло назад, к юрте.

— Приведите коня уруса! — крикнул Есенгельды. — Пусть уходит!

Конюх побежал в загон и вывел под уздцы белого коня Маман-бия. Маман с трудом поднялся в седло. Толпа, пришедшая освободить Мамана, теперь разбрелась поодиночке, как стадо, впервые выпущенное на волю весной, разбредается в поисках свежей травки. Только Бегдулла Чернобородый со своими людьми остались сопровождать Мамана.

Грозная сила, способная перевернуть вверх дном прославленную юрту бия, таяла, таяла, а вскоре и вовсе рассеялась бесследно, как сон.

— Ну, преславный бий, что теперь будем делать? — Железные пальцы есаул-баши сжимали плечо Есенгельды.

– . Отдыхать будем.

Нет, отдыхать сейчас не время. Пока они там ползают, как слепые щенки, надо сесть на коней да проучить их как следует! Завтра уже поздно будет: опомнятся — рычать будут.

Предложение это показалось Есенгельды весьма соблазнительным, но, подумав, прикинув, что из этого получится, он вскинул голову и решительно сказал:

— Потерпи, лев мой, потерпи малость, много еще у нас впереди крутых перевалов. Только что Маман-урус им сказал: «Если сядут они на коней, меч заиграет у вас над головами». Оправдаются эти его слова — народ опять валом за ним повалит. Потерпи!

Так-то так, да раненый волк, говорят, сам на человека кидается!

— Куда ему! Все ребра у него поломаны, еле живой уполз!

Тебе виднее, мудрый бий!

Не могли сегодня бии-старейшины спокойно насладиться обильным хозяйским угощением и теперь с легким сердцем гурьбой двинулись назад, в юрту.

Казалось им, дело на мази, и пошел у них оживленный разговор о наглых бесчинствах ничтожных голодранцев, о мудрости почтенного Есенгельды и воинской доблести хивинского есаул-баши, о том, как поскорей собрать нукеров для его светлости Мухаммед Амин-инаха.

* * *

По обоим берегам нового арыка, проведенного Есим-бием и дехканами к югу от Кара-Терена, зеленым туманом поднялись дремучие заросли конопли. Уже издали щекочет ноздри всадника маслянистый ее запах. Маман-бий, привыкший к сырости заросших камышом рыбных озер, то и дело чихает и, блаженно щурясь, сам себе говорит «будь здоров!». После тяжкой обиды и гнева здесь, на воле, сердцу его все кругом, даже сытный запах конопли, кажется приятным, и он поднимает в галоп медленно и скучно шагавшего коня.

Издали завидев Есим-бия и Кудайбергена, обходивших поля уже заколосившейся джугары, Маман, из уважения к труду дехкан, слез с коня и учтиво поздоровался.

— Спасибо вам, родные, принесли вы сытость нашему роду. Однако… — и, не договорив, стал следить глазами за тем, куда смотрел Кудайберген. А тот, приподняв голову, любовался своими посевами.

— Мы узбеки, Маман-бий, — заговорил Кудайберген, не отрывая взгляда от своего поля, — но не думайте, что мы на вас в обиде из-за нукеров Амин-инаха. Мы дехкане, а у всех дехкан и мысли, и судьба одна, и у нас душа лежит к вам, как и у Бегдуллы Чернобородого. Нам была бы земля, вода и солнце, больше ничего не надо, а им, важным господам Амин-инаха, — он быстро прикрыл ладонью овода, севшего на щеку Мамана, и, раздавив кровососа в кулаке, раскрыл перед бием ладонь, запачканную кровью. — Видите, что это? Нет на этом свете такого существа, которое не хотело бы сосать сладкую кровь человеческую. Даже сам человек жаждет крови. А у нас, дехкан, тоже кровь добрая. Вот и сосут нашу дехканскую кровь высокие хозяева наши. Надо терпеть, мудрый бий. Человек для того и создан, чтобы терпеть.

«Человек создан, чтобы терпеть», — раздумчиво повторил Маман-бий. — Хорошо вы сказали — одна судьба у тех, у кого кровь добрая. Кто и когда защитит их от кровопийц? Идемте поговорим, — предложил Маман.

— Идемте, — сказал Есим-бий и повел их к себе в аул.

15

Хозяин рыбожарки оказался человеком обходительным. Он перед Аманлыком нос не задирал, даже иногда приходил к нему по утрам вместе позавтракать. Увидев, что хлев, пожалованный Аманлыку с его ослом, превращен в человеческое жилье, стал время от времени давать своим постояльцам две-три охапки просяной соломы: мол, освежи подстилку. Утром обязательно спросит: хорошо ли выспался? И хотя частенько всю бесконечно длинную ночь, дрожа от холода или тоскуя по сыну, по друзьям-товарищам, мертвым и живым, Аманлык и глаз не смыкал, он неизменно отвечал: «Хорошо»- и, ободренный хозяйской заботой, работал еще усерднее.

— А ты слыхал, каракалпак, — спросил однажды хозяин между делом, — народ твой по приказу Мухаммед Амин-инаха с туркменами воюет?

— Как это воюет?

Потешаясь над Аманлыком, хозяин захихикал, жирное брюхо его затряслось, как студень.

— А очень просто: выгнали туркменских советников из ханского дворца, теперь и все ханство надо от них очистить.

Не зная, радоваться или огорчаться, Аманлык спросил, насторожившись:

— А кому от того польза, кому вред? Хозяин снова зашелся смехом: