Сказание о 'Сибирякове'

Плотники, развалясь на чистых брезентах, часами курили и вели бесконечные беседы о прошлых командировках, о войне и земляках, ушедших на фронт. Артиллеристы шумно спорили на корме, плотным кольцом обступив примостившихся на ящике шахматистов. Анатолий Шаршавин "продувал" уже вторую партию гидрологу Золотову. Командир носового орудия Василий Дунаев убеждал Шаршавина прекратить сопротивление, но тот краснел и просил не гудеть над ухом.

Стреляя мотором, к борту "Сибирякова" подлетел катер.

– Капитан вернулся!
– крикнул кочегар Семен Шевяков и многозначительно поднял палец.
– С портфелем. Видно, уходить будем.

– Что, уже?
– громко спросил окружающих Золотов.
– Тогда я согласен на ничью.

Он встал и побежал к трапу, по которому поднимался Качарава.

– Анатолий Алексеевич, поплывем, значит? Командир кивнул головой и заметил:

– Не поплывем, а пойдем, дорогой товарищ. Пора осваивать морской язык.

Увидев на палубе Валю Черноус, Качарава громко окликнул ее:

– Доктор, вам сердечный привет с Диксона и тысячи благодарностей за стрептоцид. Еремеев поправился, работает.

– Поправился?
– Валя кокетливо отбросила со лба светло-каштановый локон и с напускной строгостью добавила: - В чудеса не верю, товарищ капитан. Я считаю безобразием, если больной нарушил предписание врача. Был бы он на "Сибирякове"...

– Знаю, знаю, - рассмеялся Качарава, - держали бы его в постельке две недели. Ох, уж мне эти лекари...

Он скрылся в дверях. Девушка проводила его выразительным взглядом. Стоявший рядом Золотов приметил, что Валя восхищалась капитаном.

В кают-компании Качарава застал Элимелаха,Сулакова, Сараева, Никифоренко, штурманов Бурых и Иванова. Комиссар рассказывал последнюю новость. В штабе ему сообщили о том, что неизвестное судно обстреляло полярную станцию мыс Желания, находящуюся на самой северной оконечности Новой Земли.

– Вот так глубокий тыл!
– сказал Сулаков, шевеля торчащими, как у моржа, усами.
– Куда забираются, гады!

– Предполагают, что это подводная лодка, - вмешался в разговор Качарава, дала несколько выстрелов из пушек и скрылась. Жертв на станции как будто нет. Теперь о наших делах, товарищи. Сегодня трогаемся, в двадцать три ноль-ноль.

На много месяцев уходил ледокольный пароход, и в такие края, откуда не отправишь домой письма, а разве только пошлешь короткую радиограмму. Поэтому люди старались выкроить минутку и, оставшись наедине с самим собой, написать несколько слов родным: не беспокойтесь, ждите.

Юра Прошин старательно выводил наслюненным чернильным карандашом каждую букву, писал крупно, чгобы маме легче было разобрать. Он ругал себя за то, что не отправил письма раньше, сразу же по приходе в Диксон. Попал сюда Юра впервые, и все казалось ему интересным: и скалистый остров, и новые пассажиры, и ездовые собаки на палубе. А теперь оставалось очень мало времени для большого, подробного письма, в котором можно было рассказать маме о недавнем походе, о борьбе с ледяными полями, о дружбе с радистом Толей Шаршавиным и матросом Леней Зоиным, о строгом, но заботливом своем наставнике Николае Григорьевиче Бочурко. Да мало ли о чем нужно было рассказать маме!

Склеив конверт, Юра аккуратно подписал адрес и положил в общую стопку писем в красном уголке.

Потом поднялся в рубку к Шаршавину. Узнав, о чем горюет юноша, Анатолий похлопал его по плечу и успокоил:

– Чаще будем радиограммы посылать. Помнишь наш старый разговор? Научу тебя стучать морзянку, и сам пошлешь весточку матери.

Прошин оживился:

– Обязательно научусь!

– А старший механик не заругает, что будешь отвлекаться от основных занятий? Он ведь ревнивый.

– Он очень хороший, Толя. Разрешит.

Только плотник Серафим Герега не писал писем. Семья его жила тут, в Диксоне. Вчера он распрощался с женой Дарьей Ивановной, нежно поцеловал детей, у него их было трое - Иван, Надюшка и Верочка. Сколько раз он уезжал! Привыкли дома, и все же сегодня Дарья Ивановна волновалась: в такой далекий и трудный путь она отправляла мужа впервые.

– Не грусти, мать, все обойдется, - успокаивал Серафим жену.
– Дело привычное, да и жизнь обкатала, ничего со мной не станет.

Он никогда не искал легких путей в жизни, потому что никогда не жил только для себя.

Родом был он из села Духовского дальневосточного Спасского района. В восемнадцатом году в борьбе с иностранными интервентами и белогвардейцами погибли его старшие братья-партизаны Мина и Роман. Их расстреляли в Хабаровске. Не перенесли горя отец и мать. Тяжело было Серафиму одному оставаться в отчем доме, где все напоминало о погибшей родне. Когда Владивосток очистили от врага, перебрался в город. Там познал плотницкое дело: строил дома, причалы. В 1935 году уже с женой и ребятишками махнул в Заполярье. Так и жил на Севере. Сначала плотничал в Игарке, потом на берегах студеной Хеты, где закладывался первый интернат для детей народностей Севера. В Диксоне его застала война.

До выхода из гавани "Сибирякова" провожал "Молоков" - тихоходный буксир. В кругу представителей администрации на палубе стоял и Николай Александрович Еремеев. Его легко было узнать по мохнатому шарфу, несколько раз обернутому вокруг шеи.

– Счастливого плавания!

– Ни пуха ни пера!
– кричали провожающие.

– Идите к черту!
– донеслось с палубы "Сибирякова".

Увидев на баке знакомую фигурку Вали Черноус, Еремеев помахал рукой и, выразительно потрогав шарф, крикнул:

– Спасибо за таблетки, доктор!

Девушка погрозила ему пальцем.

Когда прошли Скуратовский створ, "Молоков" сделал резкий поворот и, покачиваясь на волнах, поднятых" "Сибиряковым", пошел в гавань.

Каждый по-своему переживает расставание с землей. Но всем, будь то бывалые моряки или люди, первый раз попавшие на корабль, знакомо чувство тихой, притаившейся где-то у сердца грусти. В такие минуты особенно ясно думается.

Вавилов внимательно смотрел за дрожащими стрелками манометров, они никак не хотели дойти до нужного деления с красной черточкой.

– Ну, подкинули еще, - сказал он Матвееву.

Тот сделал несколько глубоких затяжек, швырнул окурок в топку и взялся за лопату. Работали молча, сильными взмахами с разбегу швыряя уголь в ненасытные глотки печей. Потом разом остановились и молча вытерли пот.

Привычный труд не отгонял мыслей о доме. Павел вспомнил родную Соломбалу, жену и дочь. Когда-то он увидит их теперь!..

В эту минуту Соломбалу вспомнил, наверно, не только Вавилов. На корабле было много поморов-соломбальцев. И нередко на "Сибирякове" можно было услышать старинные песни о походе на студеный остров Грумант{11}, о трудной доле северных мореходов: