Сказание об Омаре Хайяме

И визирь пришел на помощь. Он сказал:

– Я, кажется, намекнул достаточно ясно: вина недостает столу!

Нубиец разинул рот. Раб хорошо знал, что его превосходительство не терпит вина. Так зачем оно?

А визирь продолжал:

– Приятная беседа требует вина… Не так ли?

Нубиец молчал из страха перед гневом господина. А ученый из почтительности.

– Я жду ответа, – сказал визирь.

– Лучшая часть застолья, – сказал Омар, – это беседа.

– Верно, – согласился его светлость. – Беседа – показатель ума. И все-таки?

И он обратил свой взор к нубийцу, который стоял в тени и почти слился с нею. Он словно бы стал своей собственной тенью. Бесплотной. Как и надлежит рабу.

– Шербет и миндаль – что может быть лучше? – сказал Омар, чтобы угодить визирю.

На этот вопрос, обращенный к кому-то, ответил сам визирь:

– Лучше вино! Так говорят…

И он подал знак нубийцу. И вскоре появились на суфре кувшин красного и кувшин белого, как небосклон на рассвете, вина.

– Поэты любят вино, – сказал визирь.

– Да? – удивился Омар.

– А разве нет?

Омар пожал плечами. Он сказал, что не очень хорошо знаком со стихотворцами. Да, кажется, поэты любят вино, ибо оно будоражит сердце и фантазию…

Ученый увидел – причем очень ясно, – что визирь прищурил левый глаз, а потом пыхнул толстыми губами, слегка прикрытыми негустой растительностью усов.

– Можно подумать, что ты только понаслышке знаешь поэтов, – проговорил он насмешливо.

И его превосходительство прочитал некие рубаи про вино и про жизнь, воскрешаемую хмелем, про счастье, навеваемое им.

– Твои? – спросил он хакима.

– Возможно, – ответил Омар.

Визирь поразился.

– Как это – возможно?! Разве ты сомневаешься в этом? Разве не узнаешь своих рубаи?

– Я не поэт, – серьезно ответил ученый. – Моя профессия – математика и астрология. И философия.

– А стихи? – сказал визирь.

– В свободное время, – отвечал ученый. – Иногда.

Визирь развел руками. Велел налить вина, что нубиец выполнил с величайшей расторопностью.

– Мои мечты не о стихах, – сказал жестко Омар.

– А о чем же? – визирь пригубил шербет и поставил фиал на место. – О чем же, Омар?

Хаким выпил вина, поднял вверх фиал и, словно бы провозглашая нечто идущее из глубины сердца, сказал:

– Моя голова и все существо мое заполнены мыслями об обсерватории. Только о ней!

Ученый посмотрел на луну. Она была очень яркая, как эта суфра на холодном каменном полу. Она плыла меж прозрачных облаков, и вместе с ней плыли все светила великого Зодиака, недосягаемого для взоров и ума человека.

Тогда визирь прочитал на память еще рубаи. В четырех стихах, срифмованных строка к строке, восславлялась женщина, ее любовь, красота плоти ее. И снова сощурил глаз визирь, будто пытался уличить своего гостя в чем-то недозволенном.

– Чьи это слова? – спросил визирь, имея в виду стихи.

– Возможно, и мои, – уклончиво ответил Омар. – Однако я приехал в этот прекрасный город не стихи писать, а заниматься астрологией. – Он воодушевился: – В наше время над всем духовным господствуют математика и философия. Только они способны возвеличить душу и ум человеческий!

Визирь не стал горячить ученого обостренным спором. Но заметил, отхлебнув шербета:

– А поэзия?

– У поэзии свое место. Несравненный Фирдоуси это доказал всей своей прекрасной жизнью. Однако мой учитель Ибн Сина отдавал предпочтение философии и медицине, то есть наукам, которые есть следствие большой работы ума, нежели души, Ибн Сина – образец для меня до конца дней моих!

Тут луна выглянула из-за причудливой алебастровой решетки, которой сверху была украшена терраса, и в полную силу осветила лицо хакима: оно было вдохновенно, и великая горячность души его отображалась в глазах. Визирь сказал себе, что не ошибся, приглашая Омара эбнэ Ибрахима по прозвищу Хайям в столицу – Исфахан. Если молодому человеку суждено совершить в своей жизни нечто, то он совершит это именно здесь, в Исфахане. Разве в нынешнее время могут дать ему средства, необходимые для строительства обсерватории, даже такие города, как Бухара или Самарканд, не говоря уже о родном Хайяму Нишапуре?..

– Омар, я не знаю, продолжаешь ли ты писать рубаи, – сказал визирь. – Я не хочу вникать в это. Ты полон сил, а я уже на грани старости и могу оценить то, что звездой горело во мне и теперь уже затухает… Увы, увы, это так – затухает…

Визирь велел нубийцу принести уксуса, а заодно зажаренных цыплячьих грудок. Холодных. Пусть на столе полежат эти поджаренные румяные грудки, может быть, и приглянутся…

Раб исполнил это…

Хаким тут же взял одну из хрустящих грудок. Он ел, но чувствовалось, что ел он, совсем не думая о еде, и не от голода, а как-то не отдавая себе отчета. Его занимало нечто более важное.

– О великий, я прибыл сюда в надежде сделать кое-что по части астрономии и математики, а также философии, – говорил Омар. – Я хочу, чтобы ты, чья поддержка расширяет мою грудь и придает силу моей душе, заверил его величество, что ни один динар не пойдет на поэзию, но будет служить единой цели: науке, и только науке!

– Похвально, – с улыбкой сказал визирь и, поискав глазами фиал с шербетом, взял его и с удовольствием освежил свое сердце. – Но тот, в ком есть высокое призвание поэзии, уже болен. Больше того: он одержим!

Омар запротестовал. Особенно горячо. Может быть, потому, чтобы до ушей его величества не дошли рассуждения о поэзии, о ее превосходстве над наукой или даже равенстве с наукой. Ибо его величество Малик-шах при всем своем уважении к газелям и касыдам рассчитывает иметь собственную обсерваторию, собственных ученых при дворе, с тем чтобы астрология, так необходимая для благополучного управления делами, опиралась на прекраснейшую, современную во всех отношениях обсерваторию. Вот на что предназначал он динары и дирхемы.

Омар говорил, и слова его, сказанные негромко, достигали ушей визиря, и слушал тот хакима без всякого напряжения…

– Твое превосходительство, есть своего рода поэзия и в математике, скажем, алгебре и алмукабале. В чистой геометрии тоже. Архимед и Евклид оставили нам прекрасные образцы этой математической поэзии.

Визирь попробовал миндаля в уксусе. Он с любопытством разглядывал своего собеседника, который был моложе его чуть ли не на тридцать лет… Много ума… Уйма энергии… Вера в науку… Не такие ли одержимые творят чудеса на поле брани, в делах государственных, в науке и поэзии?.. Он полюбил этого Омара по прозвищу Хайям еще при встрече с ним в городе Самарканде и переманил ко двору его величества Малик-шаха. Здесь, в Исфахане, главный визирь убеждается в том, что выбор его не был ошибочным.