Сказания о недосказанном Том II

Улыбки людей.

Изделия рук человеческих, – они смотрели и видели.

Слушали и слышали…

Люди заходили в храм растерянные, забытые, забитые. Убитые горем, заботами.

Светились…

Мерцали свечи, пели, звонили колокола.

Орган.

Звуки его, уходили в поднебесье.

Божественное звучание ангельских голосов – акапельное исполнение детского хора.

… Свет Радости.

Лица прихожан озарялись каким то Верховным светом…и, своим внутренним.

Растворялось горе, сгорало горе.

Частица земли превращалась в рай.

Уносили люди радость в свой дом. В свою семью.

Прошло ещё много дней.

Лет.

Десятилетий.

Лавки перемётные. Столы – всё пришло в негодность.

Закончилась, пошатнулась их прочность.

Пожили.

Отжили.

Отслужили.

Посмотрели.

Послужили.

Послушали.

Огонь? Камин? На дрова? Последнее, тепло, Отдать тепло людям?

Нет.

Нехитрую мебель аккуратно разобрали, сложили на стеллажи. Но уже не в тёмных штольнях. Они покоились на светлых полках, сюда заглядывало солнышко.

В огромных песочных часах – течёт время…Кому сколько отмеряно…?

Ведомо только Ему.

Мастер брал небольшие струганные дощечки, подвешивал их на тонких нитях, тихонечко ударял, как по камертону. Слушал.

Неужели он слышал то, что удалось услышать, наполниться этими звуками им, записанное в их памяти?

Они, как и люди дышали запахом ладана, благовоний, свечей, и фимиама…

Ещё была смола-живица, которая пропитала ствол дерева. Годовые кольца – свидетели и летопись столетий. Теперь они дали свет и цвет…Текстура древесины дала глубину. Стала почти прозрачной, она преобразовалась – регенерировалась в стекловидную, скорее янтарную плоть, но не холодную стеклянную – янтарную, живую… Это же дерево,– оно живое.

Оно теперь источало запах цветов, Земли, Солнышка. Это даже больше, чем запах. Скорее воспоминания о пчелином домике – улье, аромат цветов, мёда и музыка жужжания крылышек пчёл.

А вот и дупло, где дикие, лесные пчёлы – мудрейшая галактика, собирают мёд и выводят своё потомство.

Мастер пилил, строгал маленькие тонкие дощечки. Снова изучал их звучание. Гладил ладонью, прикладывал к щеке, Смотрел как – будто сквозь них на солнце.

Закрывал глаза. Душа его улетала далеко – высоко…

Наконец сделал.

Изваял корпус инструмента. Изогнул талию, тонкую, светящуюся как берёзка весенняя.

Стройную, как стан, как стать юной, хрупкой красавицы.

Долго выверял длину, толщину, пропорцию грифа, дэки…

Натянул струны.

Прослушал, как отзываются струны – на пиццикато.

Выдержал в тёплом тёмном месте.

Грел на солнышке.

Долго настраивал. Очень долго. Тихонечко осторожно пощёлкивал по корпусу. Опускал. Поднимал над головой.

Отдаляя всё выше и выше.

Текло время в песочных часах.

Пришёл долгожданный час.

Мастер взял в руки смычёк. Натёр канифолью.

Постоял. Подумал. Осмотрелся вокруг. Перекрестил инструмент. Осенил себя крестным знамением. Положил на плечо. Наклонил голову.

Закрыл глаза.

Провёл по струнам.

Скрипка вздрогнула мелко и протяжно, как – будто её пробил, пронзил озноб. Застонала и тихо-тихо – на пианиссимо…запела, запела так, что и сам мастер оторопел.

Испуг.

Затем долгое спокойствие. Умиротворение, Слёзы…

И снова удар, мягкий, но на всю длину смычка. Протяжный, призрачный, и прозрачный, поющий.

Теперь скрипка пела и плакала. Хохотала и рыдала…

Загремел гром. Послышался топот, еле уловимый, шёпот людей, шёпот любви, губами листьев, после умывшего их грозового дождя. Тёплое, нежное дыхание ветерка, морского бриза, после рокового шторма.

Скрипка пела о любви мастера, его пальцах, которые сотворили ЭТО.

Скрипка, её душа, отдавала то, что копила столетия, в сердце Мастера, глубины Души Дерева. Воспоминания трели лесных птиц, особых, редких, диковинных, в своём пении…Они поют один раз. Один раз в конце жизни, когда улетают птенцы из гнезда. Поют и падают замертво. Они спели свою лучшую песню, это их дети.

Это и есть птица счастья. Зовут её Уира – Пуру…

А может это и есть счастье, что бы спеть вот так.

Скрипка пела голосом ангелов – детей акапельного исполнения, дыхания хора в храме.

Всё, что звучало столетиями, всё то, что было прописано судьбой.

Слушать. Слышать. И отдать.

Это был гром.

Это была песня.

Это была мелодия.

Это звучало эхо Любви.

Укачало

Он лежал, нет, он скорее валялся, как выброшенная на берег моря большая рыбина. Море буянило, шумело, а он, эта почти рыбина, метр семьдесят два сантиметра, рядом почти под головой этой рыбки-человека лежал этюдник. На его лакированных боках плескалась вода, морская солёная. А лодку швыряло, трясло, и ему теперь уже ясно было, не до картинки, которую он думал, напишет и повезёт в тургеневский город, где учился и жил.

Дёрнул же его кто-то, поехали, поехали в Крым. И вот нате вам, вынь да положи его на зелёную травку, да по берёзовым рощицам, да грибы белые, да уха. Нет, прибыл. Вот тебе море, вот и рыбка, а он, мужик, который согласился взять с собой художника, да пусть, может и правда напишет этюд. Этот рыбак ему и сказал, что зыбок сегодня. Море для живописи что надо. Когда штиль…скука. Вон смотри у Айвазовского, штиль, а что штиль-пустота, вот шторм, это даа. Корабль тонет – это работа, это интересно. А сейчас, и от берега близко, а он со своим этюдником валяется на горбатых шпангоутах да, и ещё летят в его сторону золотистая тараночка и барабулька, какие-то непонятные жители моря шлёпаются куда зря, а иногда ему на небритую бороду прилуняется, блестит чешуёй эта морская мелочь…

Век бы её не видать и, когда рыбак увидел, что он непотребно валяется на дне его рыболовецкого корыта, как он, рыбак, сам величал, свой почти черноморский сейнер…Он удивился, но ничего не мог изменить- шёл клёв и какой!

Рыбки стали как бешенные лететь ему чуть ли не в раскрытый рот, которым он жадно хватал воздух, но морская болезнь не хотела покидать его почти атлетическое тело.

Солнышко уже припекало и, обливаясь потом, он пытался заговорить с рыбаком «а не пора ли вас приятели послать к ядрёной матери с вашей таранкой и вместе с вами»… Так ему уже досталось от этой рыбалки. Но рыбак, почти телепат, видимо услышал его – художника, позыв-мольбу, начал собирать удочки и всё своё рыболовецкое снаряжение. Он громко воскликнул как-то торжественно как на параде на Красной площади.

– Всё товарищи, клёва нет. Клёв ушёл.

Стал доставать якорь и, не обращая внимание на валявшегося на дне лодки почти ещё человека, на котором лежали рыбки, не уснули и он, художник не обращал на них никакого внимания если бы они, эти ещё не заснувшие навсегда жители моря, попали к нему в рот или на лицо, он бы не мог уже и дунуть на них не то, чтобы ругнуться и послать её, эту рыбёшку куда подальше, или папе – морскому царю-Батюшке.

Лодка их, маленький «тузик», уже не на шутку стал демонстрировать свои способности на крен и деферент.