Сказания о русских витязях

Потом спрашивала она у меня:

— Что ты думаешь о таком привидении? Мне кажется, что это был не бог, а какой-нибудь злой дух, который из обыкновенной к нам ненависти старался искусить меня.

— Всеконечно, — отвечал я ей, — и ты всеми силами должна стараться укреплять себя: погибель твоя тотчас последует, ежели ты вознамеришься с ним разговаривать. Много уже случалось, как ты, я думаю, и сама слышала, что женщины, преступающие в сем случае жреческие повеления, лишались жизни.

Настала другая ночь; я проводил ее в храм и опасался так, как и в прошедшей. Признаюсь, что такое привидение смущало меня очень, и для того ранее вчерашнего поспешил в храм. Тут уведомился я от нее, что Плутон показался ей уже без бороды, в щегольском и обыкновенном платье и что он столько был дерзостен, что она насилу могла от него избавиться. Приключение это встревожило меня, и я не хотел иметь соперником ни самого главного греческого бога Дия, не только Плутона. Греки закон свой наблюдают очень крепко, и что ежели бы жена моя не пошла третью ночь в храм, то непременно сожгли бы ее жрецы, в чем уже и государь не волен; итак, избежать того никоим образом было невозможно. Я пошел к первосвященнику, чтоб открыть ему такое приключение, хотя Плутон и накрепко заказал Филомене, чтоб никому о том не сказывать, однако первосвященника не мог я увидеть. Сказано, что он чрез полгода появится людям, а в в то время будет производить некоторые таинственные жертвы для испрошения милости от богов народу. Предприял я будущую ночь быть в храме, а как бы это сделать, то этого я не знал и для того послал за жрецом, которого надеялся склонить к тому деньгами, в чем и не обманулся; за некоторое число обещал он мне сделать сию услугу.

— После вечерней молитвы проведу я тебя, — говорил он мне, — в потаенное место и там поставлю.

Когда же настало время, то уведомил я об этом Филоме-ну, и жрец меня отвел на назначенное место. Когда храм заперли, то я не выходил к Филомене и дожидался полуночи. Во время оной появился бог в каплице; он, подошед к Филомене, склонял ее ласкою. Но после, когда увидел, что она не соглашается, хотел принудить ее силою. Я не мог того снести и в отчаянии моем дерзнул против бога, предприял лучше лишиться жизни, нежели чтоб сделалось в глазах моих такое мне бесчестье. Как только я подбежал к нему, обнажил мою саблю и одним замахом перенес пополам влюбленного бога, объял меня страх, и я не только что не мог укреплять Филомену, но едва и сам не преселился тогда в царство мертвых. Я боялся божеского мщения и размышлял сам в себе, возможно ли, чтобы мог я умертвить бессмертного. В сем страхе и размышлении прошла уже вся ночь; поутру, вошед в храм, жрецы увидели оный обагрен кровью и меня, стоящего вместе с Филоменою, удивились такому случаю и тотчас побежали уведомить первосвященника. Они его искали очень долго, однако то было напрасно; я его нашел скорее всех, для того что он лежал подле моих ног; и наконец, как узнали это все, сделалась при дворе и в городе несказанная тревога; нигде ни о чем больше не говорили, как судили первосвященника и меня; иной старался оправдать меня, а другие против воли обвиняли, и не прежде умолкло дурное это эхо, как духовный и гражданский суд определили первосвященнику и мне наказание. Просьбы и воля государева тому не помогли, что было мне назначено; итак, в определенный день при собрании народа на публичной площади провозглашатель читал наше определение, которое было следующего содержания:

Первоначальные жрецы, государь, сенат и народ двух степеней, выслушав дело бывшего недостойного первосвященника и Славурона, определяем первого сжечь и прах его рассеять по ветру за то, что он, влюбяся в Филомену и не имея способа к открытию своей страсти, приказал украсть у Славурона младенца. Во время стояния ее в храме принял на себя образ Плутона, обрил бороду и хотел получить ее склонность ласкою, а наконец и силою. Второго, как иноплеменника, за осквернение кровью божеского храма, выслать вон из Греции, не учиня ему никакого озлобления, наблюдая долг странноприимства; а ту Славуронову рабу, которая украла у Филомены младенца и отдала его иностранцам, приехавшим сюда на корабле, уморить в пепельной храмине [11] , что и подтверждаем.

11

Храмина сия наполнена была пеплом, и когда впускали туда осужденного, то поднимали великую пыль мехами, которые проведены были под стеною, отчего он, задохнувшись, умирал.

По прочтении сего сожгли тело первосвященниково и повели также рабу мою на смерть, а мне положено было сроку месяц, и по окончании оного чтобы не быть мне в Греции. Я не сожалел, что оставлю Константинополь, но болезновал о том, что должен расстаться с государем, который много меня жаловал; однако он переменил мое соболезнование в печаль другого рода. В тот срок, в который я собирался в свое отечество, он преставился. После его смерти двор совсем переменился, и не для чего мне было тут остаться, хотя б меня и удерживали. Вступил после его на престол сын его родной, которого мне редко и видеть случалось за частым отсутствием из города; итак, сожалел я только о государе, а из Греции с великой радостию ехал. Простившись с Неоном, когда уже все было готово, отправились мы в путь; в оном находились не меньше месяца. Филомена, оставив свое отечество, несколько об оном тосковала, однако моими разговорами и всякою новостью, встречающейся ее глазам, истребляла помалу свою печаль. Наконец прибыли мы в Русь; с неделю времени старался я сыскивать мою родню, которых всех находил бедными, исправлял их состояние, старался познакомливаться с другими, препоручал себя в их милость, некоторых принимал сам и тем старался заслужить славу моему имени. Хотя я и должен был поехать ко двору, однако без позволения сделать того не хотел, а получив оное, немедленно начал собираться и, выбрав удобный к тому день, поехал.

Государь Русский принял меня как военачальника, и, рассмотрев препоручение от константинопольского двора, пожаловал меня и у себя тем же названием. Я имел и тут счастье, чтоб понравиться государю и народу; и так препроводил с лишком десять лет во всяком спокойствии. На пятнадцатом году пребывания моего в своем отечестве посетило меня самое величайшее несчастье: Филомена занемогла и в скором времени преставилась. Сколько этот удар был мне чувствителен, то, вообразя любовь мою, можешь представить и его. С сего времени жизнь моя сделалась превратною, и я уже не находил в ней увеселения. Целые два года мучился кончиною любезной моей супруги; она всегда жила в моих мыслях, и самый сон не мог укрыть ее от моего воображения.

За этим последовало мне другое несчастье, которое нимало не уступало первому. Пришел в Русь молодой человек, называемый Осан. Жрецы, как скоро о нем проведали, то тотчас и взяли его на свое содержание, оттого что он ничего не имел. Человек этот был весьма чудной, то жрецы, уведомив о нем князя, представили Осана оному, где и я тогда находился. Он, пришедши пред государя, говорил ему так:

— Доволен ли ты своим состоянием? Ежели доволен, то желаю тебе здравствовать, а ежели еще чего-нибудь тебе недостает, так желаю тебе умереть скорее, для того что завистливые люди сами себе и другим мучители.

Государь весьма удивился такому приветствию и спрашивал его, откуда он и из какого города.

— Городов проехал я очень много, — отвечал он государю, — только в котором родился, этого не знаю; жил в таком, где очень мало земли, и вся окружена она водою; растут на ней деревья и живут звери, где и я также жил с ними вместе. Некогда подъехали к этому месту люди и меня увезли с собою. Судно то, на котором мы ехали, разбило, и после я увидел себя лежащего на берегу; итак, вставши, пошел искать таких же людей, какие меня увезли с острова. Был во многих городах, однако, не разумея того, что те люди говорят, не хотел там остаться, и здесь нашел я таких, которых разумею, и для того не пойду уже никуда больше и стану здесь жить. Конечно, тот человек был из вашего города, — продолжал он, — которому отдан я был на корабле под смотрение и который выучил меня говорить и всему тому, что я теперь знаю.

Государь желал от него больше уведомиться, однако не мог, ибо он и сам ничего не ведал больше. По приказу Князеву оставили его жить во дворце. Осан имел привычку днем спать, а ночью ходить; ел, не дожидаясь положенного между нами времени и всегда, когда ему захочется.

Некогда случилось ему войти в Перунов храм и увидеть там людей, приносящих жертву, к которым он подошед, спросил, что это такое они делают. И как уведомился обо всем, то во всю мочь захохотал и сказал им, что они глупы, что отдают божескую честь нечувствительному болвану. Жрецы тотчас вывели его из храма и после просили государя, чтобы не впускать его ни в какое капище. Государь, выключая сего, веселился его незнанием и предприял некогда в торжественный день пригласить всех женщин и девиц к своему столу, чтоб тут не было ни единого другого мужчины, а только он и Осан; надобно было ему увидеть, каким образом будет обходиться Осан с женщинами, и как он их примет. День тот настал, и все знатные женщины собрались ко двору. Государь вышел к ним в собрание и вывел с собою Осана. Он смотрел на них с великим удивлением и говорил государю, что он им очень доволен, что показал ему столько прекрасных женщин, говорил со всякою очень ласково, только без всякого ласкательства. Наконец сели они за стол, и дочери моей случилось сидеть подле Осана. Государь над ним издевался, также и все гости. С начала обеда говорили ему, чтобы он с ними разговаривал, на что Осан отвечал им, что время еще будет. После, когда уже он накушался, то говорил государю:

— Я слышал, что ты здесь господин да еще какой-то государь, так, пожалуй, отдай мне эту девушку, ежели она тебе не надобна, я ее очень полюбил, а она мне кажется лучше всех, сколько здесь ни есть женщин.

Это была моя дочь.

— Так тебе она понравилась? — спрашивал его государь.

— Очень, — отвечал Осан, — мне еще ничего в жизни моей приятнее ее не казалось.

Потом говорил он дочери моей:

— Позволь, красавица, поцеловать себя!

— Это дурно, — сказал ему государь, — при людях этого сделать не можно.

— При людях не можно, — говорил он, — так пойдем, красавица, в другую комнату, чтоб люди не видали.

— А это еще и дурнее того, — сказал ему, рассмеявшись, государь.

— Как же это? — вскричал с великим негодованием Осан. — Когда дурно целовать при людях, то это кажется дурнее, чтоб сидеть вместе с женщинами.

— Это делает обыкновение, — говорил государь.