Сказания о земле Московской

От темна до темна работали. Правда, среди дня был перерыв на обед. Ходили по строительству надсмотрщики, следили, чтобы стены выводились ровные; торопили они, бранили каждого, кто в изнеможении отставлял долото, кто утирал рукавом с губ кровавую пену. А то хлестали плетью по согнутым спинам.

Выше надсмотрщиков стояли бояре. Восьми боярам поручили строить Кремль, каждому боярину отмерили свой участок стены с башней. Ходил боярин в сопровождении слуг, нещадно бранил надсмотрщиков, торопил, понукал. А то еще прознают литовцы. Коварный Ольгерд приведет рать нежданно-негаданно да ворвется в недостроенный Кремль.

Каждый почти день юный князь Дмитрий со своим двоюродным братом Владимиром приходили смотреть, как идут работы. Расхаживал он важно, брови хмурил. Бояре ему кланялись, докладывали, сколько рядов камней выложено, говорили, что требуется, а чего, наоборот, в достатке.

С востока и с северо-востока была захвачена большая площадь, нежели у прежнего Кремля. Всего поставили восемь башен, из них в сечении пять квадратные, три круглые. Иные из башен и ворот получили наименования от тех бояр, коим поручено было руководить работами. Так поднялись ворота Тимофеевские, Фроловские (теперь Спасские), Чешьковы, Свиблова башня, а были еще ворота: Никольские, Ризположенские, Боровицкие. Старшим предстателем (начальником строительства) являлся боярин Федор Андреевич Свибло, что значит — шепелявый.

Никаких украшений на башнях не было, ни поясов-арочек, ни поребриков под крышами, стены поднимались гладкие, внизу чуть пошире, кверху чуть поуже. Спешно строили — не до красоты было.

Летом 1367 года поднялся Кремль. И стала с тех пор Москва называться Белокаменной.

^{Герб города Москвы.}

Дошла до нас повесть, составленная в средине XV века, с очень длинным названием: «Слово о житьи и о преставлении (смерти) великаго князя Дмитриа Ивановича, царя Рускаго», в дальнейшем будет именоваться она просто — «Слово о Дмитрие». Там говорится, что он «славный град Москву стенами чюдно (на диво всем) огради, и в семь мире славен бысть».

Наверное, восхищались приезжие купцы и разные пришлые люди, когда впервые видели Московский Кремль на высоком холме над Москвою-рекою и над Неглинной. Белые зубчатые стены и грозные башни с бойницами, увенчанные шатрами из осиновых пластин-лемехов, стояли на холме над обеими реками, белокаменные одноглавые храмы высились внутри Кремля, многие деревянные терема бояр теснились один к одному, поднимались островерхие великокняжеские палаты, палаты митрополита. Особенно красивым казался белый Кремль в солнечный, яркий день.

«Множества ради столпотворения и околостолпия, сходов и восходов, преводов и преходов, и различных палат, и церквей, и лествиц, и хранильниц, и гробниц, и многоименитых преград, и предел, и окон, и путей, и дверей, влазов же и излазов и столпов каменных вкупе».

Так нарочито туманно и витиевато писал о Московском Кремле известный сочинитель начала XV века монах Епифаний, за свою ученость прозванный Премудрым.

И вся Москва представлялась таким же беспорядочным и очень тесным нагромождением украшенных узорочьем и, наоборот, совсем простых храмов, теремов, избушек, землянок, амбаров, бань и прочих дворовых строений…

И была Москва не та, что на полсотню лет ранее. Множилось число ее жителей, переселялись с других земель купцы, ремесленники, крестьяне, «отъезжали» бояре от своих оскудевших князей. На московском торгу было теперь шумнее и многолюднее, нежели во времена Ивана Калиты.

Наконец, догадались чеканить из серебряной расплющенной проволоки мелкие монеты, не круглые, а продолговатые; московский герб — всадник с копьем, убивающий змия, — «ездец» был на них выбит. Такие крошечные, меньше детского ноготка, монеты, чтобы не терять, случалось, держали во рту.

Тогда же начали чеканить свои монеты и по всем другим княжествам русским, у каждого со своим гербом.

5

ежду тем сгущались над Москвою тучи. Долголетняя распря тверских князей, дяди с племянником, не кончилась смертью дяди и гибелью трех племянников от «черной смерти». Оставшиеся двоюродные продолжали враждовать между собой.

Слабейший — князь кашинский — искал поддержки в Москве, а сильнейшим являлся князь Михаил Александрович, из своего малого городка Микулина перебравшийся в Тверь. Был он смел и решителен, но безмерно властолюбив.

 ^{Портрет Ольгерда. «Описание Европейской Сарматии» А. Гваньини. 1581 год.}

В 1368 году, в разгар междоусобицы тверских князей, Дмитрий пригласил Михаила — «зазваша на Москву по целованию любовию» — якобы с целью примирить обе враждующие стороны, а также договориться о разных торговых, порубежных и прочих делах, какие могут возникнуть между добрыми соседями.

Начались переговоры. И тут Дмитрий, хоть возрастом был моложе Михаила, неожиданно предложил тому признать его «старшим братом» и «целовать на том крест». Горячий и гордый Михаил ответил резким отказом. Тогда Дмитрий «поимаша его и бояр его всех и разведоша их розно, и быша в нятьи и в истоме», то есть Дмитрий попросту посадил князя тверского и его бояр под домашний арест по хоромам своих приближенных.

Прибыл тогда в Москву татарский посол, который попытался примирить обоих князей. Михаил, казалось, покорился, уступил, поцеловал крест, и Дмитрий его отпустил.

Но тверской князь не таков был, чтобы прощать унижения. Со злой обидой в сердце уехал он из Москвы в Тверь и тотчас же повелел во всем ему покорному епископу Евфимию «сложить с него крестоцелование». Стал он готовить полки. Но ему было ясно, что одному с Москвой не совладать. Сестра его была замужем за Ольгердом, великим князем литовским, и он поехал в Литву уговаривать своего зятя помочь ему в борьбе с Москвой.

Ольгерд был выдающимся правителем. Осторожный, недоверчивый, хорошо образованный, он говорил на нескольких языках, много времени отдавал государственным делам и при этом никогда ни с кем не советовался. Не только литовские летописцы, но и русские особо отмечали, что он не любил ни охоту, ни пиры, совсем не пил хмельного. А ведь многодневные блестящие охоты с сотнями загонщиков, с собаками, соколами, роскошные пиры с бесчисленными яствами, с винами, брагой, медом любили все повелители прежних времен. Когда Ольгерд собирал войска, никто до последнего дня не знал, в какую сторону и на кого он их поведет. И потому нападения его войск были внезапны и сокрушительны. «Воевал он не только силою, но и мудростью», — говорил про него литовский летописец.

Подобно московским князьям, и Ольгерд мало-помалу собирал, вернее, прибирал к рукам исконные русские земли. Литовцев среди его подданных числилось менее, нежели русичей, сам он говорил и писал по-русски и дважды был женат на русских княжнах. Продолжая политику своего отца Гедимина, захватившего Киев, он за двадцать лет княжения подчинил Литве русские княжества — Черниговское и Брянское; княжество Смоленское целиком зависело от него. Границы его могучего государства подошли к самым рубежам московским.