Скажи Алексу, чтобы не ждал

– Кстати, у меня тоже есть новости, – говорит Ганс, пока Алекс крошит и второй кусок хлеба, хотя воробьи еще не доели первый. – Моя сестра скоро приезжает в Мюнхен.

– Погостить? – спрашивает Кристель.

– Учиться, – отвечает Ганс.

– Она красивая? – спрашивает Алекс, не отрывая взгляда от воробьев. Это настолько неожиданный вопрос, что Ганс не может сдержать смеха. Воробьи взлетают, однако вскоре возвращаются на прежние места – такое пиршество нельзя пропустить.

– Неужто отказался от сестры другого своего друга? – спрашивает Ганс, продолжая смеяться. Кристель предостерегающе пихает его локтем в бок, давая понять, что с такими вещами шутить не стоит.

Сам Алекс лишь смотрит пустым взглядом на воробьев, жадно клюющих крошки у его ног.

– Ангелика не оставит мужа. По крайней мере, не навсегда, не ради меня, – бормочет он осипшим голосом. – Не правда ли, Кристель? Она ведь никогда этого не сделает?

Приходит черед Кристеля отводить взгляд.

– У Ангели курсы, – наконец отвечает он, – стенография, французский и так далее. Думаю, она останется в Мюнхене до Пасхи…

– Да, до Пасхи, – грустно повторяет Алекс и трогается с места, оставляя позади воробьев и кладбищенскую стену, Ганс и Кристель молча следуют за ним.

– Я познакомился с одной художницей, – через некоторое время говорит Алекс. – На художественных курсах. Ее зовут Лило, она очень милая. И замужем.

– Везет тебе на замужних, – замечает Ганс.

Алекс оборачивается, у него на щеках вспыхивают красные пятна.

– Это совсем не то, что вы думаете, – торопливо объясняет он. – Она не… Не в этом смысле. Она просто друг, не более того.

Алекс встряхивается всем телом, словно отбрасывая всякую возможность того, что в его сердце когда-либо появится кто-то, кроме его обожаемой Ангелики. После этого с него как рукой снимает любую меланхолию, он снова шагает пружинистой походкой, весело машет перед собой веткой, пародируя капельмейстера, и произношение его разительно напоминает гитлеровское:

– Р-р-р-раз, два, тр-р-ри, четы-р-р-ре! Р-р-р-раз, два, тр-р-ри, четы-р-р-ре!

Ганс с Кристелем смеются и маршируют так исправно, как только возможно на таком снегу, маршируют, как подвыпившие гитлерюгендцы. На повороте Алекс резко останавливается и веткой рисует на снегу большую свастику.

– А это еще зачем? – весело спрашивает Ганс.

– А ты как думаешь? – отвечает Алекс. – Мне нужно отлить.

Зима 1942 года

Февраль – месяц доносов. Гансу приходится столкнуться с этим дважды за нескольких дней, оба раза не по своей воле, и он дважды в полной мере ощущает трусость и злобу своих современников. Такие товарищи хуже любого гестапо.

Первый донос случился на учениях. Всю роту направили на тренировки, и на этот раз они с Алексом не смогли улизнуть – уходить в лес было слишком рискованно: снега выпало много, на нем остаются следы. Поэтому друзья прилежно тренировались вместе со всеми. Группу Ганса отправили на стрельбище. Он не смеет признаться Алексу в том, как весело ему было. Вообще-то Ганс – умелый стрелок и почти всегда попадает в мишени. Он ползал на животе по снегу, стреляя и попадая в цель, и пытался не думать о том, что однажды ему придется стрелять не только по нарисованным мишеням.

Ганса похвалили, однако уже в следующую секунду детская радость, вызванная этой похвалой, принесла досаду. Можно подумать, ему нужно признание этих людей. В конце концов, это не имеет никакого значения.

Донос случился в другой группе, в отделении Алекса, и потом никто не мог точно сказать, что произошло. Солдаты должны были вырыть в снегу ямы и тренироваться стрелять из укрытий, однако до этого не дошло. Командующий обер-лейтенант – известный тупица! – сначала тщательно осмотрел присутствующих, с недоверчивым видом переходя от одного человека к другому, потом остановился перед Алексом и принялся кричать как сумасшедший.

Виной тому была прическа. У Алекса волосы длиннее, чем у большинства других солдат, но несильно – ровно настолько, чтобы Ангелика могла их слегка взъерошить. Прежде никто не обращал на это внимания, однако обер-лейтенант то ли встал сегодня не с той ноги, то ли по жизни встает не с той. Итак, у него две левые ноги и ужасный запах изо рта, который Алексу пришлось терпеть несколько минут – настолько близко подошел к нему этот мужчина, который кричал, что Алекс позорит всю часть и если завтра он не явится с должной стрижкой, то он, обер-лейтенант, обреет его лично…

Алекс говорит, что, оправившись от первоначального испуга, он перестал слушать – в общем-то, никто не слушал, все стояли, смотрели друг на друга и пытались думать о чем-нибудь приятном, согревающем, чтобы не замерзнуть. Наконец у командира закончились ругательства, он еще несколько секунд с ненавистью смотрел на Алекса, а потом отвернулся. Тогда-то все и случилось.

Алекс и сам уже не помнит, что именно пробормотал, скорее всего что-то вроде: «Побрей себе сам знаешь что». В общем, сболтнул он какую-то глупость, даже не связанную с политикой. Командир ничего не услышал, а вот некоторые товарищи, стоявшие рядом с Алексом, услышали. Большинство из них засмеялись. Те, кто не смеялся, донесли.

И вот Алекс вдруг оказывается предводителем мятежа, а всей роте грозит трибунал.

– Если бы я действительно что-то сделал, – говорит Алекс, – что-то… стоящее.

Но теперь уже совершенно не важно, кто и что сделал. Ганс в тот день был образцовым солдатом, однако оказался наказан вместе со всеми остальными – заперт в казарме. Ох уж этот произвол, с каким вмешиваются в их жизни! Он снова напомнил о себе. Быстро выяснилось, что за случившееся никого нельзя расстрелять (к явному сожалению тупоголового обер-лейтенанта), и тогда их решили подвергнуть бессмысленным и морально выматывающим наказаниям, и прежде всего – лишению свободы.

Ганс беспокойно ворочается на казарменной койке, с тоской вспоминая свою комнату с множеством книг и соседский сад.

– В следующий раз, когда на меня кто-нибудь накинется, я плюну ему в лицо. Пусть потом думают, что со мной делать, – едва слышно произносит Алекс с верхней койки.

Его волосы, кстати, не стали ни на миллиметр короче. Первоначальный повод для так называемого мятежа больше никого не интересует. Если бы не этот случай, то нашелся бы другой – начальство просто хотело разок проучить роту студентов, этих интеллектуалов, которых с незапамятных времен ненавидел режим.

То был первый февральский донос.

Ко второму Ганс имеет еще меньше отношения, чем к первому, однако страдает от него куда сильнее. Новое письмо из Ульма, подписанный безобидным маминым почерком конверт. Ганс машинально разрывает его, вынимает лист бумаги и по прыгающим буквам сразу понимает: произошло нечто ужасное. Отец арестован. На него донесла сотрудница его канцелярии – совсем молоденькая девушка, надежная, прекрасно справляющаяся с бумажной работой и, в общем-то, очень милая. Видимо, слишком милая. В ее присутствии отец чувствовал себя слишком свободно и высказывался так же откровенно, как и наверху, дома. О войне и о том, что ее уже не выиграть. О национал-социалистической партии, настоящей испанской инквизиции наших дней. О Гитлере, самом страшном биче человечества. Это стало последней каплей – молоденькая секретарша не смогла больше терпеть. И тогда в дом Шоллей во второй раз явились гестаповцы. «Перевернули все вверх дном и мало что нашли, отца допросили, но в тот же вечер разрешили вернуться домой. Впрочем, суд еще впереди, и исход его более чем не определен», – пишет мать.