Скажи изюм

…Итак, наденем ему на голову наушники для прослушивания звукового трака кинофильма «Загадка» и шести музыкальных программ, идущих из подлокотника, оставим его микроскопически ползущим против вращения Земли, т.е. в восточную сторону, и немного порезонерствуем.

Месье Дагер, изобретая свою пластинку, и сэр Тальбот, соединяя йодин с желатиной для закрепления полученных отражений, вряд ли предполагали, что через каких-нибудь полтораста лет эти странные образы бытия, извлекаемые из потока времени, которые, вероятно, казались им столь же прекрасными, сколь и необъяснимыми, распространятся в таких масштабах среди цивилизации, что и саму их возлюбленную цивилизацию, надежду просвещенного XIX столетия, сделают немыслимой без своего присутствия.

Царь, Его Императорское Величество Александр III, позируя во главе своего собственного конвоя, олицетворяя незыблемость Российской империи, думал ли о том, что пластина, извлеченная из деревянного ящика на трех ногах, и изображение, напечатанное с этой пластины, окажутся тверже самой империи и надежнее молодцов конвоя в деле сохранения для потомства образа могучего отца незыблемой империи во главе преданного гвардейского конвоя.

Петр Максимилианович Огородников, уклонившийся от отзовизма и примкнувший, как всегда, к большевизму, думал ли, укрепляя меж колен шашку, подарок Восьмой партконференции и Брно, и уставившись в зрачок подлежащей экспроприации машины мелкого буржуа на бульваре только что отбитого Ростова-на-Дону, думал ли, что диалектический материализм находится под угрозой и собственные, еще не зачатые дети отринут то, что и тот момент запечатлевалось, – выпученность глаз, непримиримый изгиб губ, историческую детерминированность с самого начала почти уже загипсованных конечностей.

Родченко Александр с друзьями Татлиным и Эль Лисицким, ниспровергая «старую фотографию» с ее снимками от брюха, карабкаясь вверх и вниз, снимая снизу вверх и сверху вниз, внедряя двойные экспозиции и коллажи «новой фотографии», думали ли, что приближаетесь не к алюминиевому простору футуризма, а к мистическому прошлому в стиле «крем-брюле»?

Маршалы РККА, воображали ли, что ваши доблестные лица, иные даже с подкрученными усиками, что ваши ромбы и бранденбуры будут вымыты из негативов цензорами ГФИ ОГПУ для придания исторически ценным снимкам истинной подлинности и таким образом крохотные якорьки, еще связывавшие вас с возлюбленной красной республикой, растворятся в потоке, именуемом Летой, и вы отлетите еще дальше от Земли в ваших трансцедентальных парениях?

Почтенный доктор Криштоф Адольф Болдуин, пытавшийся уловить в своих тиглях хвостик Вселенского Духа и заметивший на дне реторты светящийся осадок, думал ли он, что это, может быть, и есть искомое, столь страстно желанное, ниспосланное за тяжкие труды и бессонные ночи, призванное обратиться далее в огромную отражающую поверхность человечества, дабы не теряли память и не зверели, но прибавляли бы в благородстве и благоразумии?

Летчики-космонавты СССР вкупе с Хрущевым Никитой Сергеевичем, взлетая с засекреченных баз и зачитывая секретные доклады, а стало быть, отражаясь во множестве копий на бессмертной эмульсии, полагали ли отражения эти делом более серьезным, чем слава вашей родной Коммунистической партии?

Пятилетний пацан в детдомовской буденовке, не желавший попусту произносить ни изюма, ни сыра, но одураченный все-таки обещанием птички, думал ли, что через множество лет на обратном пути с ненайденной ярмарки станет писать роман о чудаках, одержимых одной лишь целью – сохранением и поддержанием фотографического достоинства?

…Устав от риторики и вопросительных знаков, вспомним теперь об одном из наших героев и удивимся, не обнаружив его там, где оставили, т. е. над Атлантикой в кресле джамбо-джета компании TWA. Что же, в самом деле, вышел, что ли?

А ведь, и в самом деле, вышел Максим Петрович Огородников, только не наружу, конечно, вышел из аэро, а просто как бы из нашей книги вышел туда, куда царь пешком ходит, если такое выражение уместно на современных авиалиниях.

О, горе, о, позор, думал Максим Петрович, сидя на толчке в идеально скроенном чуланчике и глядя на свое, удивленно удлиняющееся при каждом профузном низвержении лицо. Конус под ним в который уже раз с мрачным ревом наполнялся испражнениями. Хватит ли в самолете этой элегантной голубой смывки? Не пронюхают ли стюардессы? Мелькала даже дикая мысль – не загрязнится ли Атлантический океан? Нет, мы все-таки не представляем масштабов стихии. Океан безболезненно поглощает испражнения китов и моржей, растворяет даже сливы гигантских танкеров.

Мое, пусть и чудовищное, раблезианское (вот хорошее слово найдено!), в масштабах океана не значительнее помета – кого? чего? – да буревестника же, господа!

И снова, и снова прямая кишка подавала сигналы наверх в бурлящие лабиринты, и снова, и снова каскады фекалия и слизи низвергались в конус, бурно его заполняя и угрожая склоненным ланитам. Только бы у самолета хватило голубой элегантной смывки! Экая мерзкая незаслуженная гадость заперла меня здесь на толчке, а ведь всегда на эти самолетные чуланчики смотрел не без романтизма, столько раз воображал себя внутри с красавицей Эммануэль! И снова, и снова глупейшее удлинение лица, мрачный рев внизу, резкие запахи человеческого подполья, откуда же столько берется, в дверь постучали, приближается разоблачение, наверное, проведут по всем салонам и в Копенгагене передадут санитарным властям, впрочем, если это когда-нибудь прекратится, если же нет…

Вдруг – прекратилось, и все успокоилось в течение минуты. Мда, подумал Максим Петрович и встал как ни в чем не бывало. Он причесался и протер себе шею и уши одеколоном «Поло». Нужно немного подождать, пока запах уйдет в темно-синие просторы. Перед ним в три четверти роста стояло его отражение. Измождение привнесло в черты лица что-то все-таки готическое. Что происходит со мной, что означают все эти раблезианские (вот именно) извержения и профузии? Берлин, Париж, Нью-Йорк, Атлантика… Откуда и что может еще выделяться? Кожа выделяет своими порами пот. В Москве меня прошибет пот, нет никакого сомнения. Струи, ручьи будут лить с меня по мере приближения к Кремлю. Они, конечно, тут же замерзнут, и я превращусь в ледяную статую наподобие генерала Карбышева. Воображаю ликование народа и «фишки»! Как это все прикажете понимать? Ослабли, может быть, жилы, соединяющие тело с душой? Ну, кажется, запах уже ушел в темно-синие просторы. Он открыл дверцу чуланчика. Маленькая очередь космополитов в панике отшатнулась. Ничего-ничего, господа, сами виноваты, пеняйте на себя!

II

Все салоны летящего зрительного зала были погружены в темноту. На четырех экранах майор КГБ Васильков под видом грязных советских дел совершал благородные антисоветские. Пассажиры из «третьего мира» проявляли к сюжету позорное равнодушие, т. е. спали. Впереди огородниковского кресла посапывала большущая, платье в горошек, мама Мексика. Она основательно выпирала из оплаченного пространства. Не очень-то засунешь под нее длинные обезвоженные н. к. Хотел было уже забросить ножищи вбок на два пустых, как вдруг увидел в крайнем кресле незнакомого пассажира молодых лет. До чрезвычайности приятный негр, имея над собой включенным личный источник света (прошу прощения за безобразный англицизм, но как иначе скажешь об этом), почитывал какой-то журнальчик, вернее, даже не журнальчик, а пачку плотной коричневой бумаги. Как-то весьма гармонично во всем его облике доминировали разные оттенки коричневого. Прежде всего кожа цвета благородного дореволюционного шоколада, потом, конечно, костюм и галстук. Смешно называть, в самом деле, такого человека негром, если у него нет никаких признаков черного. Давайте уж, господа, называть наконец-то вещи своими именами, пусть черное будет черным, а коричневое коричневым.

– Добрый вечер или утро, или уж не знаю, как сказать, – сказал сосед.

Какая, в самом деле, приятная человеческая улыбка – ноль наглости!

– Хау ду ю ду, – сказал Огородников и почему-то представился: – Максим Огородников, русский фотограф.

Пожатие длинной и прохладной коричневой руки взволновало русского фотографа, он даже немного устыдился – уж не гомосексуальное ли чувство?

– Чокомэн, – назвался сосед и улыбнулся, как бы даже вспыхнул чудной улыбкой. – Это, конечно, от шоколада, Максим!

– Хорошее, ей-ей, имя! – с нарастающим чувством приязни и тепла сказал Огородников. – А вы?… Тоже фотограф?

– Начинающий, – сказал Чокомэн. – А ваше имя мне хорошо знакомо из международных источников.

– Неужели?! – воскликнул Огородников.

– Неудивительно, – сказал Чокомэн. – Вы большой мастер. Даже не думал, что когда-нибудь вот так, запросто с вами…

– Да что вы! – взмахнул руками Огородников. – Это для меня большая!… Что вы читаете, Чоко?

– Тут кое-что из истории фотографии, – сказал начинающий артист. – Есть любопытное. Хотите посмотреть? – И он протянул Максиму один из своих листков, плотный и мягкий, с бахромчатыми краями.