Скажи миру – «нет!»
Шрифт:
– Это Гумилев? – тихо спросила Танюшка. Я молча коротко кивнул. – Почему ты его так любишь, Олег?
– Он учит, каким должен быть мужчина… и как надо относиться к чести, войне и женщине. А здесь только это и имеет значение, Тань. Вот веришь или нет – только это.
– Почитай еще, – попросила она. – То. Про лес.
В том лесу белесоватые стволыВыступали неожиданно из мглы.Из земли за корнем корень выходил,Словно руки обитателей могил.Под покровом ярко-огненной листвыВеликаны жили, карликиЯ умолк, а Танюшка тихим, очень хорошим каким-то голосом задумчиво дочитала:
Это было, это было в те года,От которых не осталось и следа.Это было, это было в той стране,О которой не загрезишь и во сне…– Я придумал это, глядя на твои, – вновь заговорил я, касаясь пальцами Танюшкиных волос:
Косы – кольца огневеющей змеи,На твои зеленоватые глаза,Как персидская больная бирюза.Может быть, тот лес – душа твоя,Может быть, тот лес – любовь моя…Или, может быть, когда умрем,Мы в тот лес отправимся вдвоем…Мы в тот лес отправимся вдвоем……– У тебя красивая девчонка.
Я обернулся. Колька-атаман стоял на камне чуть повыше меня. Я молча положил ладонь на камень и коротким прыжком взлетел туда же. Посмотрел вслед Танюшкиной тени, растаявшей в черноте ночи. И подтвердил:
– Красивая.
– Иринка тоже была красивой. – Колька достал из ножен меч-скьявону. – Ты и правда хорошо фехтуешь? Марио все уши об этом прожужжал.
– Я хорошо фехтую, – кивнул я, вытаскивая из ножен палаш и показывая клинок Кольке.
– Давай попробуем здесь? – Колька топнул ногой. – Не сходя с камня. Кто кого заставит отступить.
За его спиной была широкая трещина, врываясь в которую гневно шипело море. Я помедлил и, убрав палаш, положил руку на плечо казачонку – тот коротко вздрогнул и посмотрел на меня с удивленным испугом.
– Не надо, – тихо сказал я. – Не помогает это. Хоть в кровь разбейся.
– Странно, – недоуменно ответил Колька. – Плакать хочется. Все это время хочется плакать. А не получается. Так больно… так больно-о…
…– Ты посмотри, что он рисует!
Ленка и смеялась, и одновременно кипела от гнева, протягивая мне блокнот Олега Крыгина. Я, если честно, не в настроении был рассматривать художества моего тезки сейчас, но альбом взял – Ленка уж больно настырно мне его тыкала.
Я перелистнул последние страницы, заложенные Ленкиным пальцем, – и невольно рассмеялся. Олег редко рисовал карикатуры, предпочитая серьезный и даже романтический взгляд на жизнь. Но уж если брался – они ему тоже удавались. А это были «карикатуры наоборот». Олег изобразил «старичков» нашего
племени в совершенно не подходящих им по характеру ситуациях.Вадим – в кожаной куртке, пиджачной тройке с галстуком, сияющих туфлях, с надменным значительным лицом опирался на передок новенькой «девятки».
Ирка в бикини выплясывала канкан на столе, уставленном закусками и бутылками, вскинув длинную ногу в туфельке с острой шпилькой каблука.
Наташка в спортивном костюме с подвернутыми штанинами, босиком, шуршала по дому с пылесосом.
Басс – с очками на носу! – сидел за бухгалтерским столом, что-то считая на калькуляторе левой и записывая в гроссбух – правой рукой.
Ленка в халате и шлепанцах сидела за телевизором с сонным лицом, лопая из стоящей рядом коробки шоколадные конфеты.
Андрей был изображен за студенческой кафедрой, взъерошенный, старательно записывающий какую-то лекцию в распухшую от вставок тетрадь.
Я в компании двух каких-то потертых смурных личностей за кособоким столом распивал ноль семьдесят пять портвейна, грызя воблу.
Танька в дурацкой панамке копошилась в аккуратном, прилизанном огороде с тяпкой в руках.
Себя он не нарисовал. И Арниса почему-то.
– Паразит. – Я снова засмеялся, протягивая блокнот Ленке. – На, верни хозяину.
Стягивая куртку, я отошел в темноту. Россыпью горели костры. Глубоко вдохнув чистый, становящийся уже прохладным ночной воздух, улыбнулся. Да, опять война, опять весна, и мы точим клинки. Нас позвали, и мы пришли. Чем бы это ни кончилось – с нами наша честь. «Дэн эре хейст трейе!» «Твоя честь – верность!» – эти слова я в свое время прочитал в дневнике Лотара и восхитился их лаконичной определенностью – а потом оказалось, что это слова Гитлера. С ума сойти. Перед дедом стыдно, но все чаще и чаще закрадываются в мою детскую голову мысли о том, что не все так просто с теми, кого мы называем «фашисты». Встретить бы хоть одного живого свидетеля… Хоть бы одного…
А все пошли за мной. Без вопросов и охотно. Все, даже Раде… Вот только девчонок мы все-таки зря взяли. Девчонки Славки – на Змеином, Тиля – на Терсхеллинге, Лаури – на Скале. Казачьи девчонки – тоже «по домам». Впрочем, не все – я видел пять или шесть «валькирий», весьма вольно держащихся с мальчишками, да и те, кажется, относились к девчонкам как к «боевым товарищам».
У Кольки, Пашки и Марио – 120 бойцов. У Лаури – двадцать два. У Тиля – двадцать четыре, у меня – шестнадцать, у Ярослава – двадцать. Всего – 202. Сила немаленькая… Интересно, на Куре есть еще кто-нибудь знакомый, кроме Франсуа?
Я почувствовал, что кто-то подошел, и, обернувшись, увидел Арниса. Литовец стоял в метре от меня и тоже смотрел на костры, углями рассыпанные по склонам.
– Не спишь? – поинтересовался я.
– Я ухожу, Олег, – сказал он.
– Куда? – спокойно полюбопытствовал я, похолодев.
– Не знаю, – покачал головой Арнис. – Просто ухожу. – Он посмотрел мне в лицо, и злые слова о трусости и предательстве замерли у меня на языке. Таких странных глаз, как у Арниса, я не видел никогда. Это были глаза человека, пытающегося жить, как все, но с непереносимой болью, поселившейся в нем так давно, что он уже забыл, как это – когда ее нет. Сколько же он с ней живет?!
– Мне сейчас нужен каждый клинок, – тихо сказал я. – Хочешь убежать от себя?
– Я не знаю, чего хочу. – В голосе Ариниса прорезалась настоящая мука. – Я правда не знаю, но не могу я остаться. Может быть, среди новых людей я забуду…
Он не договорил, но я понял, о ком говорит Арнис.
– Вернешься? – спросил я. Арнис покачал головой:
– Вряд ли, Олег.
– Ну что ж, – кивнул я. – Тогда прощай. И… удачи тебе.
– Спасибо. – Он медлил, потом обнял меня. Я хлопнул Арниса по спине.