Сказители

Сюлянь, еще не став зрелой девушкой, тем не менее повсюду привлекала к себе внимание. Возможно, это происходило оттого, что она была всего лишь певичкой и люди считали, что из этого можно кое-что извлечь. А может быть, потому, что девственная прелесть, светившаяся на ее лице, так хорошо сочеталась со скромностью и трогательностью ее речи и движений.

Маленькое круглое личико Сюлянь отличалось изящными и правильными чертами. На нем всегда, даже сквозь пудру проступал румянец. Черные глаза словно излучали свет. Она не блистала особой красотой, однако обладала какой-то неуловимой естественной притягательностью, при первом же взгляде привлекавшей к ней внимание. Маленький носик был чуть вздернут, отчего ноздри как бы слегка смотрели вверх. Нижняя часть лица от этого не выигрывала и придавала ей выражение капризного ребенка. Когда Сюлянь поднимала маленький подбородок и задирала носик, казалось, что все на свете ей нипочем. Ее тонкие губы можно было заметить лишь тогда, когда они были накрашены, а ослепительно белые зубы, не везде, правда, ровные, можно было считать отличительным признаком ее внешности.

Густые черные блестящие волосы она заплетала в две маленькие косички, перевязывала яркими цветными лентами и оставляла их на груди или закидывала назад.

Сюлянь еще предстояло подрасти. В туфлях из черного шелка с вышитыми на них белыми цветами она казалась еще меньше и ниже ростом. Ходила она плавно и легко, даже слишком легко, отчего походка казалась немного неуверенной. Ее лицо, косички и фигура ничем особенно не выделялись среди обыкновенных четырнадцатилетних девочек. Разве что в походке порой проглядывала особая пластичность, по которой можно было определить, что она актриса. Вот и сейчас, несмотря на используемые для выступлений вышитые туфли, она была одета в простой китайский халат темно-синего цвета.

Стояла нестерпимая жара. Ее косы были закинуты назад и даже не прихвачены бантами. Пот смыл с лица пудру, обнажив нежную кожу цвета слоновой кости. Щеки раскраснелись от жары и были ярче, чем румяна.

Огромные черные глаза с жадным любопытством разглядывали берег: зеленые мандарины, белый вареный рис, маленьких лошадок каштанового цвета и навесы из бамбука и тростника. Все эти вещи были ей в диковинку, интересны и трогательны. Так хотелось спрыгнуть на берег, купить мандаринов, поездить верхом на странного цвета лошадках! Чунцин казался ей сказочным городом. Кто бы мог подумать, что здесь лошадки меньше осликов, а мандарины продаются совершенно зелеными!

Некоторые семьи уже отдыхали под навесами. Ее внимание привлек на время пухленький голый карапуз. Она забыла о жаре, забыла все свои мелкие неприятности, хотелось лишь скорее на берег, чтобы не торчать больше на пароходе.

Сюлянь знала, что отец внимательно наблюдает за ней. Как она ни была взволнована, а все же не осмеливалась сойти с парохода одна. Она была еще подростком, да к тому же исполнительницей сказов. Ее должен был оберегать отец, вот и оставалось тихонько стоять да вовсю глазеть на зеленые мандарины и жирных белых свиней.

Тюфяк сел. Ему вовсе не хотелось этого делать, но если бы он не сел, то люди, оттиравшие друг друга локтями, могли бы наступить ему на лицо. Он продолжал стонать: от мелькавшей перед глазами беснующейся толпы у него кружилась голова.

Внешне он очень походил на брата, только был чуть выше и худощавее. Из-за худобы его-глаза и нос казались особенно большими. Гладкие длинные волосы были зачесаны назад, на манер недавно побывавшего в Париже художника.

Тюфяк тоже умел исполнять песенные сказы под аккомпанемент барабана и трехструнки, причем пел даже лучше брата. Однако он относился с пренебрежением к такой малоуважаемой профессии, как исполнение сказов под барабан. И на трехструнке он умел играть. Только не хотел. Аккомпанировать своему брату и племяннице, находиться где-то на вторых ролях было для него еще более унизительным. Он ничем не занимался и фактически находился на иждивении Баоцина. Такое обстоятельство, по его словам, ничуть не ущемляло его достоинства. Он был умен и, если бы захотел, мог бы стать известным актером, но не собирался тратить на это свои силы! Он всегда с презрением относился к деньгам. А тут еще зарабатывать их игрой и пением!

С точки зрения общечеловеческой морали Баоцин не мог не содержать Тюфяка. Все же оба рождены одной матерью, и уже одно это обстоятельство заставляло его нести на себе эту ношу. Однако Тюфяк худо ли, бедно, а некоторую пользу семье все же приносил. Лишь он один мог справиться с женой Баоцина. Характер ее напоминал летний дождик при облачном небе: проявлялся так же внезапно, как и исчезал. Если, бывало, Баоцин не мог с ней совладать, то старший брат всегда знал, как ее утихомирить. Как только она показывала свой норов, Тюфяк немедленно делал то же самое, А когда пререкаются двое, всегда кто-нибудь да уступит. Стоило ей первой засмеяться, как тут же смеялся и Тюфяк. Посмеются оба, и в доме воцарится покой. Тюфяк всегда составлял ей компанию в карты, пил с ней вино.

У Баоцина были свои причины столь бережно относиться к Сюлянь: она была для него тем деревом, с которого сыпались монеты, А если по совести, то он просто не мог не быть ей благодарным. Она ступила на подмостки и стала зарабатывать им на жизнь, когда ей исполнилось одиннадцать лет. Баоцин всегда опасался, что она может научиться чему-нибудь дурному у других девочек – исполнительниц сказов. Он чувствовал, что с возрастом эта опасность становилась реальной, и от этого волновался еще больше. На подмостках она встречалась со сверстницами, которые продавали не только свое искусство. Он обязан был оберегать ее, воспитывать, но не баловать. Именно поэтому любовь и жалость боролись часто в нем с чувством тревоги и беспокойства. Он подолгу не мог принять решения, как лучше поступить.

Отношение Тюфяка к Сюлянь было совершенно иным. Он вовсе не стремился отблагодарить ее за то, что жил на заработанные ею деньги. Его нисколько не волновало и то, что эта недостойная профессия может привести ее к падению. Он относился к Сюлянь как к родной племяннице. Если ей чего-то хотелось, а брат с женой противились этому, он мог даже объявить им войну. Однако и сам порой портил ей настроение. Если у него не было денег, он мог не удержаться и взять у нее колечко или, что еще хуже, дорогие туфли на высоком каблучке. Брал и продавал. Если Сюлянь не сердилась, он относился к ней с еще большей теплотой и становился более преданным. Если же она ненароком выказывала неудовольствие, лицо его краснело, он переставал ее замечать и успокаивался лишь тогда, когда она приходила к нему просить прощения.

Незадолго до того, как пароход причалил к берегу, телушка Фаи только-только уснула. Так у нее было постоянно. Когда ей нечего было делать, ее обуревали всевозможные идеи. Когда же вдруг появлялось дело, она всегда напивалась так, что толку от нее было мало. Если к моменту ее пробуждения удавалось все уладить, она не произносила ни слова. Если же нет, то она устраивала скандал из-за того, что все делали не так, как она этого хотела.

Отец тетушки Фан тоже был сказителем. Так уж было заведено в их среде, что никто не хотел, чтобы родная дочь занималась тем же ремеслом, и мечтали лишь о том, чтобы она выросла порядочной девушкой да вышла замуж за человека с положением. Сказители нередко предпочитали принять девочку со стороны, обучить ее мастерству сказа с тем, чтобы она могла зарабатывать деньги.

Так-то оно так. Но сама тетушка Фан выросла совсем ие в обстановке добропорядочности. До замужества она занималась тем же, чем занимались девицы, зарабатывавшие хлеб исполнением сказов.

В молодости она была недурна собой. Да и теперь, когда не напивалась, считалась еще достаточно привлекательной. Но стоило выпить вина, как белая нежная кож:а ее овального лица покрывалась красными пятнами и сама она становилась какой-то вульгарной. У нее были красивые глаза, а кое-как схваченные в узелок волосы порой придавали ей трогательно-наивный вид. Невысокого роста, в последние годы она стала слегка сутулиться. Иногда принаряжалась и красилась, обычно же выглядела неряшливо. Все в ней было под стать ее нраву, постоянно менявшемуся и непредсказуемому.

Баоцин не сразу стал сказителем. Он учился ремеслу и любил изредка попеть в свое удовольствие. Решение посвятить себя исполнению сказов пришло позже. Красота будущей жены вскружила ему голову в пору обучения мастерству сказа у ее отца. Позднее, женившись, он стал профессионально петь на сцене.

Тетушка Фан считала, что, раз Сюлянь поет песни под барабан, хорошим человеком ей уже не стать. Она думала так, потому что сама в молодости насмотрелась на подобных девиц. Сюлянь с возрастом становилась все красивее, и тетушка начинала к ней ревновать. Иногда, напившись, тетушка Фан выговаривала мужу за то, что он якобы не относится к дочери должным образом. Вышедшая из семьи сказителя, она, естественно, считала, что купить или продать девушку ради хоть какой-то выгоды для себя – дело обычное, не стоящее особого внимания. У нее появилось твердое намерение, пока Сюлянь еще не все понимает, срочно продать се в наложницы какому-нибудь богатому человеку. Тетушка знала, что за нее можно было урвать приличную сумму. Тогда она могла бы, взяв часть денег, снова купить семи-восьмилетнюю девочку, обучить ее й снова продать, когда та подрастет. Это была бы неплохая торговая сделка. Не то чтобы тетушка являла собой образчик человека бессердечного, просто она, как говорится, реально смотрела на вещи. В свое время перед ее глазами прошло много девочек, которых продавали из рук в руки, и считалось это в порядке вещей. Опять-таки, если бы Сюлянь купил- человек с достатком, она бы всю жизнь жила при деньгах, ни о чем не думая. Поэтому если иметь в виду Сюлянь, то выходило, что ее продажу никак нельзя было считать делом безнравственным.