Сказка Гоцци

— Я думаю, — сказал один, устремив взгляд в пространство, — что человеку свойственно в момент напряжения думать. В данном случае ему лезут в голову разные дурные мысли. Человек вспоминает обо всем том, что ему мешает жить — об отсутствующих деньгах, о хреновом начальнике и, естественно, о евреях.

— Видишь ли, — сказал другой, — я уверен, что о евреях пишут только страдающие запором. Нормальные сделают свое дело — и уходят. А с запорами сидят и думают. А о чем они еще могут думать, кроме как о бабах и евреях? Вот и рисуют себе члены и пишут…

Как-то Гоше удалось побеседовать на эту тему с одним из крупнейших философов страны, академиком Степаном Кулебякой.

— Вы что, не знаете? — удивился академик. — Это ж сами евреи и пишут. Чтобы потом нас в антисемитизме обвинить! Вот смотрите, — он поправил пенсне, — сами написали «Протоколы сионских мудрецов», а теперь нам приписывают…

Гоша остался неудовлетворенным, но больше ответа на вопрос не искал. Однажды он даже решил написать книгу, в которой хотел собрать туалетные надписи всей страны. Для этого Гоша разослал своим друзьям, жившим повсюду, около двухсот писем с просьбой собрать и прислать ему туалетные надписи из тех городов, где они жили. Ответы пришли со всех уголков необъятной страны, от Москвы до самых до окраин. Были досконально изучены две тысячи семьсот тридцать сортиров. Всюду был мат и всюду — евреи.

— На одной шестой земного шара, — печально подытожил Гоша, — люди мыслят одинаково и примитивно.

Больше всего его удручало то, что почти в каждом туалете, обследованном его друзьями, настойчиво повторялась одна и та же мысль: «Жиды, жаль, что вас не уничтожил Гитлер».

От всего этого он пытался уйти в науку, писал статьи, комментарии, но все равно каждые сорок минут вынужден был открывать ногой дверь одного из сортиров великого города.

— Рукой не могу, старина, — признавался он, — если бы ты только видел, что там, на рукоятке… — И тяжело вздыхал: — О культуре страны судят по ее туалетам.

Как-то я его спросил, встречал ли он за свою долгую жизнь чистые сортиры, да и к тому же без надписей — и он взглянул на меня, как на идиота. Хотя, вроде, таковым меня не считал.

— Старина, — сказал он, — смотри, только за последний год в нашем городе открылось восемь новых туалетов. Надпись «Еврей не рыба — можно резать ножом» появилась в них еще до установки унитазов, а в пяти из них была нанесена еще во время сборки, на заводе. А что касается дерьма — оно лежит уже на привозимом кафеле… Нет, нет, о культуре страны судят по ее туалетам…

Несколько раз Гошу направляли в Москву — читать лекции особо ответственным работникам.

— Понимаете, — объясняли ему, — они все, конечно, ходячие энциклопедии, но иногда имеются незначительные пробелы. Из-за большой загруженности. Как-то министр культуры на встрече с зарубежными коллегами из-за этой самой загруженности забыл, кто такой Кант. А также Спиноза с Фейербахом. Поэтому напомните им. Ненавязчиво…

Благодаря этим поездкам он был в числе тех немногих счастливцев, которым удалось посетить сортиры центрального комитета партии и многих ведущих министерств.

Он рассказывал, что надписи в туалетах ЦК мало чем отличаются от перл пригородных вокзалов. Хотя и встречались некоторые специфические особенности. Например: «Пусть жиды никогда не мечтают о ЦК». Или: «Надо гнать жидов ногой из нашей партии родной».

В сортире министерства культуры было написано просто и ясно: «Евреи — запор страны», с чем абсолютно было несогласно Министерство мясо-молочной промышленности, в туалете которого было написано: «Евреи — понос страны». Министерство пищевой промышленности использовало старый лозунг: «Евреев — на мыло!». В стране наблюдалась хроническая нехватка мыла — и, очевидно, товарищи собирались таким образом ее ликвидировать.

Зато мнение сотрудников Министерства обороны и ЦК комсомола полностью совпадали: «Жиды, жаль, что вас…»

С годами Гоша становился все грустнее, в туалеты стало заходить невозможно — запахи и грязь стали непереносимы, а надписи — омерзительнее.

— Старикан, — повторял он, — если о культуре страны судят по ее туалетам, то мы все живем в большом неспускаемом унитазе. Если я когда-то и эмигрирую — то только из-за сортиров…

В великом городе он больше жить не мог и переехал в Ригу. Там было не лучше.

— Дружище, — рассказывал он, — я вспоминаю общественный туалет в Дзинтари… Туда шли, как в химическую атаку. Перед входом люди набирали полные воздуха легкие, закрывали рот, затыкали ноздри. Некоторые натягивали противогазы. Запахи проникали в Концертный зал, и симфонии Бетховена, во взбитые сливки кафе на улице Турайдас, где прогуливались красивые люди в красивых костюмах.

Вылетали оттуда со скоростью света. За год были три случая удушения, но так как море было рядом, пострадавших выносили на берег, делали искусственное дыхание — и они приходили в себя.

— Как обстояло дело с надписями? — уточнил я.

— Ассортимент был несколько разнообразнее, — ответил Гоша, — к мату и евреям прибавились латыши: «Передушим латышей, как клопов, и блох, и вшей». О евреях писали с добавлением местного колорита: «Жить евреи здесь не вправе — всех утопим в Даугаве». Однажды даже увидел надпись, адресованную русским — довольно интеллектуальную:

«Ешь ананасы, рябчиков жуй,

Скоро прогоним тебя, русский х…»

В каждой фразе было больше ошибок, чем в туалетах ЦК. Я тебе скажу, старина — надо обладать недюжинным героизмом, чтобы сочинять в такой вони — да еще без ошибок! Ежедневно во всех туалетах я замазывал одну надпись, но она регулярно возобновлялась. Я даже специально носил с собой баночку белил.

— Какую надпись? — спросил я.

— Не хочу произносить, — ответил он, — ты сам знаешь.

— Жиды, жаль, что…?

— Вот именно, — сказал он. — Я мог бы нырнуть в Шнитцлера или в Спинозу — ты знаешь, философия несколько уводит от действительности — но не получалось. Все это начало бесконечно раздражать меня. Ты помнишь, я тебе говорил — если эмигрирую, то только из-за сортиров.

…Я уехал первым. Из-за другого. Потом я узнал, что и он тоже, не выдержав, укатил. Но я не знал, куда. Я жил в Европе и был уверен, что обязательно встречу его. И я даже знал, где — в одном из общественных туалетов Старого Света. Путешествуя, я всегда посещал их. Даже живя в шикарных отелях, я покидал их и шел в какой-нибудь отдаленный общественный сортир, где продавали гашиш или приставали сладкие «педе». Я искал Гошу. И не ошибся.

Однажды, ранней весной, в Женеве, в туалете, на Пляс Бур дю Фур, 5, в соседней кабинке раздалось покашливание, показавшееся мне удивительно знакомым. У меня перехватило дыхание.

— Гоша, — сказал я с замиранием сердца.

— Да, — донеслось из кабинки, — в чем дело?

— Зимний построил Растрелли, Медного всадника — Фальконе. Но кому они все нужны, когда припрет?..

Он вылетел из кабинки, и мы обнялись прямо у рукомойника.

Гоша жил в Чикаго, но сейчас читал лекции по Мартину Буберу в Цюрихе.