Сказки о сотворении мира

— Зачем?

— Фарш из нее буду делать.

Глава 7

— Как тебе объяснить, Человек, что жизнь — граната, сорванная с чеки. Если ты поймешь, как устроена адская машина, через три секунды взорвешься. Если не поймешь — тоже взорвешься через три секунды.

— А что мне делать, пока идут эти три секунды, мой Ангел? За три секунды я не успею сшить себе белые тапочки.

— Молиться Богу, Человек. Молиться так, чтобы Бог услышал тебя.

— Предположим, я смогу докричаться до Бога, и Он услышит. Что мне сказать Ему такого, чего Он не знает?

— Заставь взглянуть на себя, Человек. Сделай так, чтобы твой Создатель тебя разглядел в толпе.

— Предположим, я добьюсь, чтоб Господь меня разглядел. Что я могу показать Ему такого, чего Он раньше не видел?

— Тебе не представление давать, Человек. Тебе просить о снисхождении надо. Чтобы Творец сжалился и не остался безучастным к душе неправедной, выпорхнувшей из тела.

— И что будет дальше, Валех? Что будет, когда я упрошу Создателя быть ко мне милосердным, и Он согласится?

— Зачем ты задаешь мне вопрос, если знаешь ответ?

— Чтобы убедиться, мой Ангел, что ты не знаешь ответа.

Незаметно закончилась осень, незаметно прошла зима, ни крошки снега не выпало на горячие корты бывших дач Академгородка. Незаметно наступила весна, потому что трава осталась зеленой с прошлого лета, а почки, набухавшие раз в месяц, просто набухли еще раз, но листьев не дали. Незаметно с лица земли исчез ближайший поселок с магазином, и Розалии Львовне приходилось закупаться едой у «съестного портала», куда по пятницам съезжалась вся Москва. Ехали на машинах, тащили за собой телеги. Последнюю линию метрополитена закрыли, потому что коробейники раздолбали эскалаторы тяжелой поклажей. Грузчики выкладывали на площадь тяжелые мешки с фруктами и овощами, выкатывали молочные цистерны, и туши необыкновенно огромных быков разделывались при стечении публики. Горожане меняли это добро на старую технику, и Оскар, на всякий случай, запер флакер в сарае. Незаметно с лица земли исчезла поликлиника Академгородка, и Розалии Львовне приходилось ломать дорогу в соседний областной центр. На месте новых корпусов ее любимой больницы развернулись боевые действия между медперсоналом и новыми поселенцами, пришедшими из порталов. Поселенцы слушать не хотели о том, что палаты предназначены для больных, а не для здоровых балбесов. Они решили, что это общежитие и с оружием в руках отстаивали захваченное жилье. На всякий случай Женя добыл для Розалии Львовны страховку московской клиники, которая опекала его родной институт.

Еще один очаг военных действий развернулся на лесной опушке, где день и ночь дежурили журналисты. Новые поселенцы приносили с собой более изощренную технику. Черта оседлости фотокорреспондентов отодвигалась от ворот дачи к лесу. Все меньше беспокойства доставляли спонтанные драки за место между представителями различных агентств. Когда на опушке началась стрельба, у Боровских собрался семейный совет и принял решение расширить границу защитного поля. С тех пор сто первый километр шоссе стал часто глючить, на радость поклонникам хинеи, как нового явления природы.

Натан Валерьянович так и не спустился с судейской вышки. Шел ли на корте турнир, или Юля учила играть в теннис Алису, профессор наблюдал за игрой и судил при помощи пальцев. Он не спускался вниз, когда на опушке начиналась стрельба, и когда Розалия Львовна стыдила его за нерадивое отношение к детям. Всю вину за несовершенство этого мира женщина взвалила на плечи супруга, и тот еще больше съежился в кресле судьи. Воротник его старой куртки поднялся выше макушки. Очки опустились на кончик носа. Натан Валерьянович продолжал сидеть на вышке, даже когда на корте никто не играл, потому что с этого места будущее виделось ему лучше, чем из подвала лаборатории.

Шло время, слезы Розалии Львовны сменились грустной памятью о мальчике, который стал ей родным. Несчастная мать перестала дергать полицию и писать петиции президенту Америки. Она собрала вещички Левушки в чемодан, повесила над кроватью его портрет и говорила с ним вечерами. Рассказывала пропавшему сыну, как прошел ее день, и что она собирается делать завтра. Все меньше в тех речах было отчаяния, все больше здорового жизненного рационализма. Дочери звали Розалию Львовну в Израиль, но что-то держало ее в окаянном доме. Может быть, надежда, что сын вернется, может быть, идея родить еще одного ребенка. Детки Розалии стали взрослыми, и женщина заскучала. Она слышать не желала о том, что детородный возраст имеет предел. Все женщины ее семьи рожали до старости, часто и с удовольствием. Розалия прошла обследование и не нашла в своем организме никаких противопоказаний. Напротив. Для того, чтобы в восьмой раз стать матерью у нее были все основания: жизненные условия, достаток и вагон здоровья. Дело было за малым: уговорить Натана Валерьяновича ненадолго слезть с вышки.

Событие случилось, когда его перестали ждать. В разгар домашнего студенческого турнира Юля заметила необыкновенное явление. Вдоль забора, мимо брошенных на дороге машин, топала девочка с рюкзачком за спиной. Уверенно, словно знала дорогу. Юля решила, что это сестренка одного из гостей, но на всякий случай не спускала с ребенка глаз. Девочка с длинными волосами дошла до калитки и повернула во двор. В ее походке было что-то от пацана, маленького, но очень уверенного в себе человечка, который прошагал полмира и, наконец, достиг цели.

Ребенок не проявил интерес к скоплению народа на кортах. Он поднялся по ступенькам, открыл дверь и скрылся в доме. Юля спустилась со стремянки и последовала за ним, но скоро вернулась и подошла к Алисе, которая выполняла роль линейного арбитра.

— Лео вернулся… — сказала Юля, и ее слова услышал весь корт.

А кто не услышал, тот замер в предчувствии. Мяч последний раз стукнулся в площадку и улетел за ее пределы. Игроки прекратили матч. Немногочисленные зрители повернули головы в сторону Юли.

— Лео вернулся домой, — повторила она, и сама не поверила.

Первым опомнился Натан Валерьянович. Он стал спускаться с судейской вышки. Студенты кинулись ему помогать, потому что шаткое устройство ходило ходуном под профессором. Второй опомнилась Алиса и бросилась к дому, обгоняя отца.

— Маме позвоните! — крикнула она на бегу. — Скорее, позвоните кто-нибудь маме!

Когда родные и близкие ворвались в детскую, Левушка спал в своей старой кроватке, которую Розалия Львовна запретила выносить в сарай. Спал, накрытый одеяльцем с медвежатами. Наружу торчала пара грязных ботинок несуразно большого размера, надетых на толстые шерстяные носки. Ребенок был так чумаз, что его с трудом можно было узнать. Длинные, как у девчонки, волосы заметно потемнели от времени. Мальчик выглядел слишком взрослым для своих лет, и спал необыкновенно крепко, сжимая в кулаке лямку потертого, замызганного рюкзачка, с которым когда-то ушел из дома. Рюкзак был последней уцелевшей вещью с тех времен, исчерпывающим доказательством того, что малыш действительно является Львом Натановичем Боровским и никем другим. На руке у ребенка висели часы с шестнадцатью делениями в окружности циферблата, каждое из которых было отмечено бриллиантом по меньшей мере в карат.

— Лео… — Алиса присела у кроватки, и мальчик открыл глаза, — где ты был?

Ребенок оторвал щеку от подушки, прищурился на сестру. — Где ты был, Лео? — повторила Алиса.

— Не скажу, — ответил Лев Натанович, пронзительно чихнул, вытер нос рукавом и снова закрыл глаза.

— Боже мой! — воскликнула Алиса. — Он же простужен. Позвоните кто-нибудь Жене.

Сначала из дома выбежала Юля с телефоном, за ней взволнованная Алиса… прыгнула в машину и помчалась за Розалией Львовной. Натан Валерьянович взял сигарету и сел на крыльце. При виде курящего профессора, стихийный митинг у дома стал расходиться. Машины отъезжали одна за другой. Игроки и болельщики горячо поздравляли Юлю и исчезали за воротами дома. В тот день от забора отъехал даже мятый драндулет фотокорреспондентов, брошенный в канаве полгода назад. В комнате Лео Натановича задержался лишь Оскар.

— Встань! — сказал он спящему мальчику и прикрыл дверь. Лео открыл глаза. — Встань, сказал! — мальчик сел на кровати. — Слушаю объяснение.

— Кхе-кхе… — сказал Лео и уронил рюкзачок.

Оскар приподнял ребенка за шиворот и поставил ботинками на пол.

— Я что просил тебя сделать, паршивец? Я тебя просил пропадать на полгода? Напомни, о чем мы с тобой договаривались?

— Кхе… — повторил ребенок, прикрывая рот кулачком. Он снял с руки часы и отдал сердитому дяде.

— Что надо сказать?