Сказки Золотого века

Величавая галерея, наполненная антиками, имела праздничный вид; казалось, самые статуи, игравшие важную роль в художественном образовании юного Брюллова, принимали участие в неслыханном доселе торжестве.

– Это Брюллов?!
– живейшая реакция учеников на их лицах была красноречивее всяких слов и восклицаний. Вошел Брюллов, небольшого роста, хорошо сложенный, с превосходной головой, точно с ожившей античной скульптуры, с вьющимися белокурыми волосами, голубоглазый, во всей силе молодости и гения, за которым, как некогда за Рафаэлем, следовала свита из именитых лиц и художников.

Оркестр грянул, поначалу даже весьма нестройно из-за волнения и усердия, но вскоре все лучше и гармоничнее зазвучала музыка. Из хора учеников выделился один, как корифей из древнегреческой трагедии, так и назовем его.

К о р и ф е й Везувий - о, природы гнев!
– В прыжках могучих, точно лев, Несокрушимым Роком Несется огненным потоком. Х о р Сгорает жизни цвет - весна, И лавы бешеной волна, С щипящей пеной пепла, Живую плоть испекла В сосуд бесплотный, как душа, Что замерла здесь, не дыша, Ребенка, старца, юной девы В изгибах тела, как напевы Орфея по жене, - Исчезла жизнь в огне! К о р и ф е й Но мощь стихии не сокрыла, Скорей под пеплом сохранила Дворцов основы и гробниц, И позы заживо сгоревших лиц. Х о р О, чудо! Проступает древность, В нас пробуждая, право, ревность К красе своей, как зов любви, С кипением в крови, Пускай за миг всего до смерти. И кисти лучшей нет на свете: Как по весне цветы Являют облик жизни и мечты. И это - как знаменье Искусства Возрожденья. К о р и ф е й О, наша радость и любовь! Да здравствует Брюллов! Х о р Вознесший русский гений До высших устремлений И мысли, и искусств, Источник добрых чувств. К о р и ф е й "Последний день Помпеи". Х о р О, страх! Но вдруг на нас повеет От беззащитной наготы Щемящей мукой красоты, Что лечит душу от страданий Восторгом от созданий. О, гордость наша и любовь! Да здравствует Брюллов!

Брюллов стоял неподвижно, - как писал впоследствии Мокрицкий, не сводивший глаз с виновника торжества, - наклонив немного свою прекрасную голову, в глазах у него блистал тихий восторг, а торжественная улыбка придавала его лицу невыразимую прелесть.

"Да здравствует Брюллов!" - пронеслось по античной галерее и громкое "Ура!" сопровождало художника до залы, где был накрыт стол, роскошно убранный цветами. Неподдельный восторг юношей воодушевил всех. Важное безмолвие почетных гостей и членов Академии, украшенных звездами, не без зависти и досады вовлеченных в торжество гения живописи, уступило место всеобщему оживлению. Полковой оркестр гремел торжественным маршем, и вдруг вся шумная масса старых и молодых художников, перешагнув порог угловой комнаты, где, занимая всю ширину ее стены, висела картина "Последний день Помпеи", смолкла, обращая глаза с полотна на ее создателя, созерцавшего свой труд в новом месте, при новом освещении.

Что должен был испытать в сей миг художник? Брюллов со свойственной ему впечатлительностью ощутил в одно мгновенье все самые вдохновенные и мучительные этапы работы над картиной от первой прогулки по городу, откопанного археологами, и рождения замысла, странно что никому из живописцев не приходившего в голову, до мучительнейших переживаний за тех, чьи позы запечатлела лава, сжигая тела заживо, и вот они оживали в его рисунках, под его кистью за миг, как пепел и лава обрушатся на них, охваченные страхом, полные еще жизни, а женщины еще более прекрасные, чем когда-либо, - и это было не просто землетрясение, не просто извержение вулкана, а гибель целого мира: красота Греции, расцветшая по всему Средиземноморью, благодаря завоеваниям Рима, исчезала под пеплом и лавой, как вскоре христиане и варвары окончательно сокрушат ее.

Казалось, окончательно, но сама же природа, вновь и вновь расцветающая, подсказывала, что возможно и необходимо возрождение красоты и жизни, и художник возродил античный мир, пусть и в последний миг перед его исчезновением. Это была изнуряющая, мучительная, когда он, бывало, падал без сил, и вдохновенная, упоительная работа, исполненная муки наслаждения, как любовь, но превосходящая ее страсть творца.

Полковой оркестр играл во все время обеда. Были предложены тосты президентом Академии художеств за здоровье государя императора и всей его фамилии, как покровителей изящных искусств, - музыканты играли туш, - за здравие Брюллова, оправдавшего надежды правительства и поддержавшего успехами своими в живописи хорошее мнение в чужестранных государствах об оных, - туш, - Брюллов предложил тост за наставников, - туш, - были предложены тосты за здоровье литераторов и особенно тост в честь присутствующих господ Жуковского и Крылова, - туш!

Тут художники из цветов, которыми был украшен стол, сплели венок, чтобы надеть на голову виновника торжества, но Брюллов решительно воспротивился, выказывая свой нетерпеливый и независимый характер, но тотчас найдя выход из положения: он убедил художников, что венок по праву принадлежит его и многих других из них наставнику А.И.Иванову, отцу Александра Иванова, и старик был увенчан венком.

Так закончилось это торжество и празднество в стенах Академии художеств, единственные в своем роде.

Эта общественная активность не могла пройти мимо внимания государя императора, он распорядился, чтобы художника привезли в Зимний дворец. Какая честь! Карл Брюллов и робел, и встряхивал с себя робость, для него непривычную. Он был мал ростом, но атлетически сложен. Говорят, у него было прекрасное лицо: все черты были необыкновенно тонки и правильны, а профиль мог напомнить только голову Аполлона, так хорошо изображенную в античных камеях. Волосы белокурые, курчавые, красивыми кольцами окружали лицо. Лоб высокий, открытый; на нем был отпечаток творческой его силы и гениального соображения; глаза и брови придавали всей физиономии необыкновенное выражение. Невозможно поверить, чтобы голубые глаза могли владеть таким быстрым и глубоким взглядом. Они, казалось, сыпали искры, когда он говорил горячо и когда слова его были выражением чувств восторженных.

Таким увидела Карла Брюллова спустя два года в Петергофе молодая девушка, когда он писал портрет ее матери; поверим ей. И вот он шел по залам Зимнего дворца, отчасти ему знакомым, с прекрасным собранием картин, и его провели в кабинет императрицы, где были только государь и государыня. Очевидно, сама императрица Александра Федоровна пожелала увидеть художника, картину которого "Последний день Помпеи" она ездила смотреть в Академию художеств. Но государь, высокий, как великан возвышающийся над художником, который казался прекрасным, как херувим, не дал императрице рассыпаться в похвалах, даже поклониться посетителю как следует, хотя он не знал, как следует, встретил словами:

– Я хочу заказать тебе картину, - с милостивой улыбкой отходя в глубину кабинета, туда, где в кресле у столика с книгами сидела императрица, постаревшая за эти годы, - Брюллов где-то ее видел, еще в те времена, когда ее выдали замуж не за наследника русского престола Константина, а за Николая, который, благодаря случаю, при громе пушек на Сенатской площади занял трон, - высокая, худая, но сохранившая улыбку и живость движений молодой женщины. Однако ей не дали сказать, она невольно ограничилась лишь улыбкой и телодвижениями, не лишенными изящества.

Карл Брюллов поклонился, не теряя никогда самообладания, разве что за работой до потери сил.

– Напиши мне, - сказал государь, - Иоанна Грозного с женой в русской избе на коленах перед образом, а в окне покажи взятие Казани.

Брюллова поразила сама задача, как ни крути, неразрешимая; все бы наоборот, еще куда ни шло. Но было ясно по тону государя, что им замысел картины обдуман, и тени сомнения в нем у него нет.

– Ваше величество!
– мягко, как бы не желая обидеть собеседника, Брюллов сказал.
– Боюсь, меня не поймут, если я займу первый план двумя холодными фигурами, - по цвету, - а самый сюжет покажу чорт знает где, в окне!

Императрица спрятала от августейшего супруга невольную улыбку, а государь удивленно нахмурился, его слова никто не смел оспаривать, никто.

– Ваше величество!
– продолжал Брюллов как ни в чем не бывало.
– Прошу позволения написать вместо этого сюжета "Осаду Пскова", о которой я думал, еще будучи в Италии.

Государь выпрямился во весь рост, надвигаясь на художника, а Брюллов поклонился императрице, решив, что аудиенция окончена, им недовольны, но что делать? Как показать взятие Казани в окне, в узком окне крепости или монастыря?!