Сказки Золотого века

В печать Лермонтов отдавал те повести, какие набрасывал шутя; так, для второй книжки "Отечественных записок" 1840 года он готовил "Тамань" - о происшествии, случившемся с ним в Тамани, но будто бы из записок его героя Печорина, повесть, удивительную по языку, лаконизму и живейшему развитию фабулы; по поэтике это классическая проза всех времен и народов. Гений поэта и в прозе как-то вдруг - после гибели Пушкина и его странствий по Кавказу - достиг невообразимой зрелости. Страстный романтик в ранней лирике и в жизни, нежданно-негаданно для всех и, возможно, самого себя выступил классиком, воплощая романтическое содержание своего мироощущения и эпохи в формы, столь совершенные, как это удавалось разве лишь Рафаэлю в живописи и Пушкину в поэзии. Между тем все это он набрасывал с ходу, без особых исканий и раздумий, словом, как писал стихи, в немногие часы уединения, когда не пропадал по службе в Царском Селе или в лагерях летом в бесконечных маневрах и парадах под непосредственным командованием государя императора, а в Петербурге - в непрерывной череде вечеров и балов, чем жил свет, не имеющий иных целей и забот, как веселиться, веселиться, добиваясь чинов и богатства через жен или мужей, без которых человек здесь лишь случайный посетитель, странный, чуждый, пусть осененный славой, как Пушкин.

Лишь работа над повестью "Княжна Мери" потребовала - не усилий, а раздумий и воспоминаний о целой жизни (недаром она обрела форму дневника), с тем горькое чувство охватывало поэта, что выплеснулось у него в "И скучно и грустно".

И скучно и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды... Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?.. А годы проходят - все лучшие годы! Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда, А вечно любить невозможно. В себя ли заглянешь?
– там прошлого нет и следа: И радость, и муки, и все там ничтожно... Что страсти?
– ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка; И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, - Такая пустая и глупая шутка...

Заканчивая что-нибудь, Лермонтов заезжал к Краевскому; он прочел ему вслух "И скучно и грустно".

– Дьявол!
– отозвался редактор.
– Если пропустит цензура, опубликуем в "Литературной газете". А повесть? Повесть?

– Будет, будет. "Тамань".

– "Тамань"?

– Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня хотели утопить.

– Тебя?

– Меня. Но пусть все думают, что это из записок Печорина.

– Для второй книжки успеешь?

– Да. Теперь я пишу дневник Печорина, который в Пятигорске от скуки затевает роман с княжной Мери и дуэль. Будет дуэль, а я никогда не стрелялся.

– Экая новость!

– Я же не романтик, который высасывает из пальца все ужасы своего воображения; мне надо пережить то, что описываю.

– А Демон?

– Там каждая строка пережита мною и много раз. Это история моей души, как роман - история души человеческой.

– А название?

– "Один из героев нашего века". Что?

– Длинно и не звучит, как название. Это подзаголовок, когда тут же явится и другой герой.

– Печорин - в самом деле один из героев нашего века; были ведь и другие, да еще какие.

– Да, богатыри - не вы!

– В том-то все дело.

– Что если просто "Герой нашего времени"?

– Если с иронией, годится. Хорошо. "Герой нашего времени". Да, только поймут ли иронию?

– Будем надеяться.

– А знаешь, скажут: автор изобразил себя!

– Лермонтов громко расхохотался и выбежал вон.

Лермонтов и Монго-Столыпин в разгар новогодних балов и маскарадов расстались с Андреем Шуваловым и Ксаверием Браницким; по каким-то причинам они вызвали неудовольствие у Николая I, им грозил перевод в армию, знатные родственники, а в отношении Шувалова - с участием самой императрицы, выхлопотали им удаление не на Кавказ, а в Варшаву - в качестве адъютантов к наместнику польскому князю Паскевичу. Можно было подумать, что "кружок шестнадцати" раскрыт и, хотя ничего предосудительного в поведении молодых людей не обнаружено, гонений не избежать всем его членам.

Лермонтов, нехотя таскаясь по балам и маскарадам, продолжал работать над повестью "Княжна Мери", дневниковый характер которой вел к раздумьям самого непозволительного свойства, что приходилось рвать, чтобы выдержать общий тон романа с динамическим развитием фабулы каждой из повестей, не нарушить его из-за обилия воспоминаний, связанных с теперешними образами - княжны Мери и Веры. Интрига вела к неминуемой дуэли, и вдруг Лермонтов почувствовал, что в его жизни создалась ситуация, которая может привести к дуэли. Другой бы поостерегся, поэт же лишь расхохотался, словно судьба позаботилась о том, чтобы ему не было скучно.

4

На балу у графини Лаваль 16 февраля 1840 года в одной из комнат, где обыкновенно госпожа Тереза фон Бахерахт собирала интересных собеседников на литературные темы, прельщая их своей зрелой миловидностью и умом, общительной свободой взгляда и разговора, еще мало свойственных петербургским дамам, показался Лермонтов, угрюмый, словно собравшись выйти вон, повернул не туда. Госпожа Бахерахт так и кинулась к нему:

– Лермонтов! Михаил Юрьевич!

Тут явился Эрнест де Барант, на которого госпожа Тереза и не взглянула, находясь с ним явно в размолвке, ибо он держался с нею развязно и самоуверенно, добиваясь ее благосклонности, и, верно, где-то переступил черту. Лермонтов, свидетель его иного поведения у княгини Щербатовой, постоянно насмехался и смущал его; впрочем, он держался и с госпожой Терезой также. В свете играть роль литератора, как ныне граф Соллогуб, - это же смешно!

Барант выразительно взглянул на Лермонтова, мол, не пора ли нам посчитаться, и прошел в глубь особняка; Лермонтов последовал за ним. Госпожа Бахерахт растерянно всплеснула руками.

В пустой угловой комнате с окнами на Неву они сошлись.

– Мне кажется, нам должно объясниться, - заявил весьма запальчиво молодой француз.

– Извольте, - поклонился Лермонтов.

– Правда ли, что в разговоре с известной особой вы говорили на мой счет невыгодные вещи?
– произнес заготовленную фразу Барант.

Лермонтов вскинулся и отвечал:

– Я никому не говорил о вас ничего предосудительного, - и покачал головой.

– Все-таки если переданные мне сплетни верны, то вы поступили весьма дурно, - произнес Барант, помимо слов, оскорбительным тоном.

– Если переданные вам сплетни верны, то вы можете пенять лишь на самого себя, барон!
– расхохотался Лермонтов и, посерьезнев, добавил.
– Что же касается меня, выговоров и советов не принимаю и нахожу ваше поведение весьма смешным и дерзким.

Барант вспыхнул и задвигался, словно не зная, на чем закончить это объяснение. Лермонтов мог бы повернуться и выйти в гостиную, оставив Баранта самому искать выход из положения, в которое поставил себя. Он пристально посмотрел на француза: "Ну, что?" - то и дело вспыхивал смех, как искры света, в его больших темных глазах.