Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь
Шрифт:

Народный эстетический вкус действует здесь безошибочно. Всякие другие суффиксы были бы фонетически не пригодны для данного корня. К каждому корню прилажено именно то окончание, которое наиболее способствует изяществу данного слова. Жителя Пинска невозможно назвать пинскаком, а жителя Самары — самаритом. Никакими правилами грамматики нельзя объяснить этот вполне закономерный отбор именных окончаний. [238]

Язык отвергает всякую звуковую нескладицу и требует — настоятельно требует — наиболее гармонического сочетания звуков.

238

См.

убедительные соображения об этом разнообразии суффиксов в книге Л. Успенского «Слово о словах. Ты и твое имя». Л., 1962. С. 336–339.

Конечно, ученые-филологи скажут, что дело здесь совсем не в художественности, а в законах фонетического чередования словообразовательных элементов (воображая, что так будет «объективнее» и «научнее»), но этим они нисколько не опровергнут моего утверждения, так как фонетика каждого языка является живым воплощением эстетических вкусов народа, выработавшего такую, а не другую фонетику.

Этим объясняется то, что русские люди, охотно употребляющие такие формы, как делая, танцуя, дыша, говоря, считают невозможным сказать: вия шнурок, пиша письмо, пья воду, тяня веревку и т. д. Во всех этих пья и вия нет изящества, нет благозвучия, и только поэтому они не вошли ни в литературную, ни в разговорную речь, хотя грамматически эти формы вполне правильны и ничуть не хуже других. [239]

239

Об этом см. статью Белинского, которую я уже цитировал в настоящей главе.

Ради того, чтобы слова были ладнее, складнее и звонче, мы употребляем укороченную форму там, где этого требует ритм. Мы говорим «на босу ногу», хотя грамматика и требует босую; «средь бела дня», а не белого дня; «ни синь пороха», а не синего пороха; «никакого спаса от них нет» (вместо вялого и худосочного спасения); «сыр-бор загорелся» (вместо сырой бор).

И еще:

«По белу свету», «мал мала меньше», «лег костьми» (а не костями) и др.

Скажут: это древние, чуть ли не фольклорные формы. Но ведь такие же «усечения» слов ради энергии речи, ради ее склада и лада мы наблюдаем и нынче. Большинство русских людей в разговоре отвергает форму сто граммов и заменяет ее формой сто грамм, которая в настоящее время, возможно, войдет и в литературный язык.

То же стремление к складу и ладу, какое вызвало к жизни сто грамм, руководило русскими людьми, когда вместо заглавия книги «Сказки братьев Гриммов» они стали говорить и писать: Братья Гримм, «Сказки братьев Гримм».

И это не единственный случай. Вспомним, например, «Графа Нулина», который, по словам Пушкина, приехал в Россию

С романом новым Вальтер Скотта.

Почему не Вальтера Скотта? Ведь русская грамматика настоятельно требует, чтобы каждое иностранное имя мы склоняли точно так же, как русские: Джона, Матильды, Альфонсу и т. д. Почему же едва только наши предки узнали, что есть такой писатель Вальтер Скотт, они вопреки грамматике стали говорить не Вальтера Скотта, но Вальтер Скотта, не Вальтеру Скотту, но Вальтер Скотту и т. д.?

Здесь грамматика делала уступку фонетике. «Сказки

братьев Гримм» оказались музыкальнее, звонче, ритмичнее, чем «Сказки братьев Гриммов».

Примеры крохотные, но доказывают они очень важную и притом универсальную истину, которую надо помнить, когда говоришь о чистоте языка. Грамматика гораздо чаще уступает фонетике, чем это представляется многим рационализаторам речи.

Именно стремление к наиболее совершенной фонетике слов, к их музыкальному складу и ладу заставило русских людей превратить горнчара — в гончара, обвод — в обод, окупнутъ — в окунуть.

Итак: народ создает свой язык как великий художник. Поэтому слишком топорный, прямолинейный подход к тому или иному языковому явлению, без учета эстетики речи, ее ритмики, ее выразительности, неизбежно приведет нас к произвольным толкованиям, к ошибкам, к несправедливым приговорам.

Пуристы часто забывают об этом и апеллируют исключительно к так называемому «здравому смыслу». Вспомним глубоко верное замечание Энгельса: «Здравый человеческий смысл, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, едва он отважится выйти на широкий простор исследования». [240]

240

Фридрих Энгельс. Анти-Дюринг. М., 1950. С. 21.

Мы только что видели, как коварно подвел здравый смысл ревнителей чистоты языка, забывших, что формирование речи определяется не только законами логики, но и требованиями музыкальности, красоты и художественности.

Есть и еще одно очень важное требование, с которым не желают считаться пуристы. О нем — в следующей главе.

Глава десятая

О пользе невнимания и забвения

I

Беседуют две женщины. Одна говорит:

— Это прямо-таки ошеломило меня… Ведь я обожаю собак…

Я прохожу мимо и думаю: «До чего это хорошо, что, употребляя слова в разговоре, мы не вспоминаем об их первоначальном значении!»

Слово ошеломить происходит от слова шелом, а шелом (или шлем) — это железная каска, которую древние и средневековые воины носили в бою, оберегая свои черепа от вражьих дубин и мечей. Враги налетали на них и били что есть силы по шелому, чтобы ошеломленные воины валились с седла на землю.

Женщина, сказавшая, что известие о смерти любимой собаки ошеломило ее, конечно, не представляла себе в ту минуту ни старинных сражений, ни коней, ни кольчуг, ни шеломов: все живые, конкретные образы, связанные со словом ошеломить, уже выветрились из этого слова в течение многих веков. Оно утратило смысл военного термина и полностью отрешилось от тех обстоятельств, которые породили его. Образ давно потух, а самое слово осталось и не утратило своей выразительности.

Та же участь постигла другое словцо — обожать («ведь я обожаю собак»). Оно произошло от слова бог и первоначально имело единственный смысл: сделать из кого-нибудь свое божество, чтить кого-нибудь как бога, благоговейно и молитвенно преклоняться перед кем-нибудь. Вряд ли женщина, сказавшая, что она обожает собак, намеревалась уведомить свою собеседницу, что всякие болонки, бульдоги и мопсы представляются ей божествами, вызывающими у нее благоговейные чувства. Она потому и применила это слово к собакам, что его религиозно-мистический смысл уже очень давно позабылся. Опять-таки: образ потух, а слово осталось.

Поделиться с друзьями: