Сказочная древность Эллады

Когда он кончил, воцарилось долгое молчание. Наконец Фегей, все время молчавший, поднял голову.

— Мой дух говорит мне, Алкмеон, что ты скорее несчастный, чем преступный человек… и что Эрифилу убил не ты, а твой отец и Аполлон. А вы, мои сыновья, что скажете?

Проной и Агенор переглянулись.

— Нам все-таки боязно, отец; но решать — дело твое, а исполнять — наше.

— Мнение других я угадываю. Итак, Алкмеон, ты проведешь эту ночь под святою сенью очага, а завтра я совершу над тобой установленный Аполлоном обряд очищения.

— Отец мой! — прошептал благодарный Алкмеон, целуя руки старца. Алфесибея удивилась, но тотчас вспомнила, что очиститель, по эллинскому обычаю, очищаемому вместо отца. Но она заметила тоже, что и сразу то слово ей вовсе не было неприятно, — и покраснела.

На следующее утро был принесен поросенок, и таинственный обряд очищения состоялся. Алкмеон успокоился, здоровый румянец покрыл его щеки — и тут только все увидели, как он был прекрасен; рядом с обоими сыновьями Фегея он производил впечатление сошедшего с Олимпа бога. Он часто отправлялся на охоту с ними, особенно на медведей, которых было много в лесах Эриманфа, — и всегда выходило, что не он у них, а они у него учились. Алфесибея все чаще на него засматривалась, все чаще краснела: при простых нравах этой глухой Аркадии она и не старалась скрывать свою тайну, и все видели, к чему дело клонится. Но именно поэтому братья сочли своим долгом выразить свое неудовольствие.

— Прости, отец, — сказал Проной со своей обычной деревенской прямотой, — но разве ты забыл, что ты имел в виду, когда давал нашей сестре имя — имя «умножающей стада коров»? Ты рассчитывал на вено, которое получишь за нее. Коров у нас мало, все только козы; а вена нам аргосский изгнанник, конечно, не даст.

Алкмеон улыбнулся; он отстегнул свой пояс и добыл из его полости одну вещь.

— Проной, во сколько коров ценишь ты это украшение?

У Проноя широко раскрылись глаза. На его коленях лежало ожерелье невиданной красоты. С крученого золотого обруча спускались семью треугольниками семь золотых сеток; каждая кончалась золотой пластинкой с багровым камнем, только седьмая была украшена сверкающим алмазом.

— Думаю, что во всей Аркадии такого числа не найдется, — сказал он, улыбаясь.

— Позволь же, мой отец, вручить тебе его как вено за твою дочь, если ты считаешь меня достойным быть твоим зятем.

Слезы радости брызнули из глаз старика.

— Мне оно ни к чему и будет гораздо больше на своем месте здесь, — сказал он, обвивая ожерельем белую шею Алфесибеи.

Та не говорила ничего, но румянец ее щек соперничал с багровым сиянием шести самоцветных камней, а блеск ее глаз со сверканием седьмого.

Прошел год ничем не омраченного-счастья; но второй уже принес с собой зародыш разочарования. Отчего, в самом деле, боги не посылают детей Алкмеону и Алфесибее? Никто этого вопроса открыто не ставил, но у каждого были свои мысли, а у обоих братьев самые определенные: детей — матереубийце! Но ведь он был очищен! Да, указанный Аполлоном обряд смывает родственную кровь; но — кровь матери?

Значит, очищение было неполным?

Однажды Алкмеон проходил с женой по темной сени дома — вдруг его точно отбросило назад; он застонал и покрыл глаза рукой. «Алкмеон, что ты?» — «Ничего, так, воспоминание». Но его веселость с тех пор исчезла. Он просил Алфесибею не отлучаться от него и смотреть на него своими кроткими глазами: от них, говорил он, исходит какое-то голубое облако, и ему в нем хорошо. Все чаще и чаще вздрагивал он, вперяя свои взоры в какую-то точку, говорил с кем-то — в первое время тихо, невнятно, но чем дальше, тем громче и исступленнее: «О матушка, зачем ты натравливаешь их на меня!» Потом он приходил в себя, несколько дней все было хорошо; потом опять.

— Послушай, Алкмеон, — сказал ему однажды Проной, видя, что он опять успокоился, — ты замечаешь и сам, что твоя болезнь усиливается. Пока ты не дошел еще до того состояния, в котором ты тогда пришел к нам, пока твои здоровые дни еще преобладают — отправься в Дельфы, обратись за советом к богу, подвинувшему тебя на это дело.

Трудно было убедить Алфесибею, чтобы она согласилась на эту разлуку; но ее необходимость была слишком очевидна. «Иди, мой любимый, и вернись здоровым!» И он ушел.

У порога дельфийского храма его встретила Манто; посвященная Аполлону, она служила ему пифией в дни вещаний. Пленница Эпигонов узнала их бывшего вождя: «Чего требует от меня мой господин?» — «Твой господин, — грустно ответил ей Алкмеон, — просит тебя узнать у его и твоего общего господина, как ему исцелиться от наваждения Эриний». Но Манто покачала головой. «Аполлон сделал, что мог, но в дальнейшем он бессилен; над Эриниями властвует только одна богиня, самая древняя и могучая из всех — Мать-Земля. В До-доне шумит ее дуб, воркуют ее голубицы, пророчествуют Селлы; иди в Додону, вопроси долговечных Селлов; чего они не знают, того не знает никто».

Алкмеон отправился в Додону; Эринии, заснувшие было перед обителью Аполлона, с удвоенной яростью набросились на него. Неустанно травимый ими, он скорее мчался, чем шел; но, видно, какой-то бог направлял его шаги. И вот перед ним бурная Додона. Храма здесь нет, и даже дома нет: божественная сила обитает в дубе, глубоко запускающем свои корни в самые недра Матери-Земли; а жрецы — Селлы — не нуждаются в жилище: их ложе и в ведро и ненастье — нагая грудь той же Матери-Земли. Они внимательно выслушали страдальца; Эринии почтительно остановились перед оградой Матери-Земли и замолкли: долгое время ничего не было слышно, кроме шума бурного ветра в густой листве и тихого воркования голубиц. Наконец старейший из старцев заговорил:

— Мать-Земля блюдет священное право матери: она вся, поскольку она осквернена твоим преступлением, отказывает тебе в убежище. Если ты найдешь такую землю, которая еще не была его свидетельницей, — там ты можешь найти успокоение; но только там.

У несчастного подкосились ноги:

— Я, значит, навеки отвержен, навеки отдан этим мучительницам и на этом свете и на том! Земли не рождаются с года на год, подобно лозам и детенышам зверей!

— Все забудь, — ответили Селлы, — а это помни: только такая земля, которая еще не была свидетельницей твоего греха, может тебе дать успокоение. Больше мы ничего не имеем тебе сказать.

Алкмеон спустился с додонской горы. Эринии немедленно вцепились в него.

С суровых гор Эпира, среди которых расположена Додона, стекает к южному морю Ахелой, отец эллинских рек. Алкмеон, исступленный, бежит по его течению, все дальше и дальше, куда — не знает сам. Бежит, бежит — и вдруг слышит, что кто-то его окликает:

— Алкмеон, куда спешишь? Иди ко мне!

Смотрит, видит — на широкой отмели посредине реки сидит под олеандрами девушка и удит рыбу; пред ней на корточках мальчик — рыбачок, видно, или пастушок.

— Как ты меня узнала?

— Кто тебя на знает! Иди сюда вброд, не бойся замочить ноги. Уж очень безлюдно здесь. Отец по целым дням пропадает, завела этого мальчишку, да больно он глуп. Со скуки даже рыбу начала удить; но теперь поймала тебя, и мне уже не скучно… не так скучно, — шаловливо поправилась она, смотря в глаза скитальцу.

И, схватив стоявшее перед ней ведро с пойманными рыбками, она вылила его содержимое в реку: плывите, почтенные, и не поминайте лихом Каллирою.

К своему собственному удивлению, Алкмеон улыбнулся; вообще ему как будто легче стало с тех пор, как он перешел через рукав реки.