Скелет в шкафу художника

Тот вечер мы закончили доброй попойкой у нас. Постепенно собралась куча народу и все болтали об искусстве, о Тимуре, о его успехе. Сам гений цвел как майская роза! Тамила была просто душой компании, а я напилась и чувствовала себя неудобно. Или чувствовала себя неудобно и напилась. Ведь большая половина мужчин в студии моего мужа имели меня разное время тому назад. Ох, как же все-таки надо отсюда уезжать!

Вечеринка подходила к концу. Тамила и многие другие уже ушли. Остались самые пьяные, и один из них, Гарик Симонян, попытался за мной приударить. Он бы никогда не сделал этого, если бы не наше с ним совместное недавнее прошлое. Он удивительно мерзкий человек, и я с ним встречалась два месяца. Тимур в тот период вообще не общался со мной, равно как и с Гариком, которого всегда недолюбливал. Потом, насытившись омерзением, я бросила Симоняна, но Багров до сих пор его сторонился. Оно и правильно, мой бывший любовник здорово поливал меня грязью после нашего разрыва. Сейчас Симонян приперся на вечеринку в студию Багрова без всякого приглашения. Его направляло завистливое любопытство к новому витку в карьере Тимура.

Конечно, я грубо отшила Симоняна, но, когда пошла на балкон проветриться, столкнулась лицом к лицу с мужем, которого мелко трясло от всей этой ситуации. А он бы хотел, чтобы прошлое испарилось! Я пыталась объяснить неизбежность грязных отпечатков на лаковой поверхности нашего лубочного будущего. Будучи здорово во хмелю, я ясно, как никогда, видела невозможность легкого перехода из жидкого состояния в газообразное. Ну как можно было столько лет ползать, а теперь взлететь?

Тимур рассуждал проще, ведь он не был пьян. Он говорил, что не надо было расстегивать каждому второму парню в Гродине ширинки, а уж тем более — Симоняну. Слово за слово, и вспыхнул скандал. Мы с ним — виртуозы в области разжигания страстей, и, пока ругались, не заметили, как разошлись последние гости. Тимур и я еще немного поорали и упали на диван в гостиной, чтобы уснуть намертво.

На следующее утро я не проснулась. Тимур принялся будить меня около двенадцати, заметив, что я даже не переворачиваюсь во сне. У него не получилось. Он вызвал «Скорую».

Глава 18

С момента моей последней попытки самоубийства прошло три месяца. На дворе стоял жаркий август. Я лежала в клинике, в отделении психиатрии доктора Кострова.

Такого количества лекарств мне никогда еще не приходилось поедать. Вены были исколоты, некоторые другие места из тех, что вызывают законную гордость многих женщин, — тоже. От всех этих медицинских изысков я была очумелая, вялая, пустая. Лежала на кровати день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, ни о чем не думала, ждала, куда вывезет кривая. Направление, взятое эскулапами, могло привести меня только к безумию. Но сопротивляться не было никаких сил. Закончилась буйная и влажная гродинская весна, наступило лето, а я все слонялась по палате, даже не надеясь на освобождение.

Костров сводил меня с ума своими домыслами о причинах рецидива суицида. Он переворошил всю мою жизнь и наконец докопался до моих сексуальных приключений. Похоже, кто-то из посетителей проболтался ему. Вот только кто? Ко мне ходил Тимур, подавленный моим состоянием, своим чувством вины за скандал, предшествовавший несчастью. Он приходил, приносил вкусности, молча сидел, глядя, как я молча лежу, и уходил. Между нами почему-то разладилось то ощущение единства и надежды на перемены к лучшему. У меня не было энергии на осмысление происходящего.

Ко мне ходила Тамила, заботливая и искренняя, всегда с новым анекдотом и с маленьким букетиком цветов.

Однажды пришел Витус. Только он был странный, ничего не говорил, кроме «хорошо выглядишь» и «поговорим, когда поправишься!». В свою Америку Витус совсем не спешил. Кто же из них мог наболтать?

Вот только папа не приехал. Я уже успела привыкнуть, что он рядом. Он приручил меня.

Так вот, выведав о моем эротоманстве, Костров крайне вдохновился и начал строить предположения одно нелепее другого. И чувство вины за сексуальное удовольствие, и стремление привлечь суицидом внимание к себе со стороны мужского пола, и что-то там еще. А как омерзительны были его допросы о том, как именно я занимаюсь сексом? Люблю ли боль, или люблю быть сверху, или надевать на себя необычную одежду, костюм зайчика, например, или, может, я предпочитаю анальный секс? А достигаю ли я оргазма? А что чувствую, если не могу кончить? Какие члены мне нравятся больше всего? Чем не удовлетворяет меня Тимур?

«Разговоры о сексе еще хуже секса», — решила я и перестала об этом говорить вообще. Моя забастовка была расценена как акт протеста против лечения вообще. Конечно, это так и было, но Костров сделал далеко идущий вывод: я не хочу лечиться, потому что он, наконец, начал докапываться до истины. То есть это не я, а болезнь во мне сопротивляется лечению, не желая отпускать меня в здоровую жизнь.

Он практиковал «открытую» систему лечения. То есть долго и нудно болтал о своих лечебных мероприятиях, стратегических и тактических планах: так мы сделаем сейчас, а вот об этом поговорим завтра. Убедившись в правильности своего курса, доктор сказал мне, что темнее всего бывает перед рассветом и вскоре мы будем приступать к стадии катарсиса.

— Так вы будете лечить меня, как лечили мою маму? — спросила я, борясь с сонливостью, вызванной всеми принятыми мною с утра препаратами.

— Варенька, этот метод — мой конек! — горделиво изрек эскулап. — Я создал этот метод, я вылечил благодаря ему не менее сотни пациентов. Многие были больны уже долгие годы, многие отчаялись, но я помог им. Помогу и тебе.

Сколько я ни встречалась с докторами, никогда не замечала такой самоуверенности. Но Костров с его седой гривой и проницательным взглядом, со своими монографиями на четырех языках, живописно расположенными на полках в кабинете, умел внушить доверие не только съехавшим пациентам, но и их многострадальным родственникам. В этом я уже давно убедилась на своем опыте. И даже я сама потихоньку подпадала под влияние всех этих бредней о сексе и самоубийстве. Возможно, обстановка располагала! На психику любого больного особое влияние оказывают крашенные зеленой краской до половины стены, больничные коридоры.

Вместе со мной в отделении психиатрии лежало человек двадцать. Это были мужчины и женщины, выглядевшие в основном так же, как и остальные больные в других отделениях. Женщины носили ситцевые халаты, мужчины — тренировочные костюмы советских времен или китайские, постсоветские. Шаркать по коридору было принято в домашних тапочках. Эти люди совсем не походили на сумасшедших. Только одни из них слишком часто плакали, другие не спали ночами. Были и такие, как я, — самоубийцы-неудачники.

Среди моих коллег по отделению были «острые», то есть с чем-нибудь этаким, накрывшим внезапно слабую психику. А были «сезонные», то есть те, которые попадали сюда пару раз в год. Обычно такие пациенты лечились весной и осенью, но были экземпляры, «обострявшиеся» летом.

Целыми днями в больнице было нечего делать. Ну, завтрак, процедуры: уколы, капельницы, физиотерапия, массаж, психотерапия, ароматерапия, душ Шарко. Потом обед, сон, обход, ужин, телевизор, отбой. Но ведь голова-то пустая! К тому же прорва времени уходила на ожидание своей очереди в тот или иной процедурный кабинет. Психи, мои соратники, пачками сидели на дерматиновых кушетках и болтали, болтали, болтали! Откуда столько слов у человека берется? Я столько говорить не могла из-за сонливости, вызванной таблетками, но остальные тараторили без умолку. Почему их в сон не клонило? Наверное, иммунитет к лечению!

Однажды утром я ожидала своей очереди в физиокабинет, где мне предстояла процедура под названием «гальванический воротник». Если честно — приятно ощущать на плечах легкое электрическое покалывание. После двадцати минут удовольствия меньше болела травмированная спина и проходило тошнотворное головокружение. Впереди меня в очереди сидело человек пять. Двое мужчин, лечившихся, кажется, от хронических запоев, и три женщины. Я их знала. Двое — из «сезонниц», страдающих бессонницами и расстройствами памяти, и одна — после неудачного суицида, молодая жертва мужской неверности.

— Проклятые кошмары совсем замучили, — жаловалась одна «сезонница», полная дама лет сорока с белыми стрижеными волосами. — Ох, беда! И ни кино страшное не смотрю, ни гадости не читаю! Вот ложусь вечером, все нормально, а потом начинается: бегают такие, все в белом, волосища длинные, с ножами, полосуют меня…

Нет, она точно тайком «Матрицу» вторую посматривает! Откуда иначе эти белые, длинноволосые? Я спрятала улыбку, сделав вид, будто зеваю в ладошку.

Вторая сезонница сочувственно заохала, а молодая самоубийца только пожала плечами. За время пребывания в психиатрической больнице я заметила, что те, кто действительно однажды решал прекратить свой земной путь, становятся на некоторое время вроде как просветленными. Они будто вспоминают что-то, что неожиданно осветило их как-то раз и потерялось навсегда в глубинах памяти. Потом это проходит. Многие начинают ценить свое возвращение в мир живых и наслаждаются каждой минутой, а единицы поскитаются некоторое время неприкаянно и решают уйти снова. Мне показалось, что наша суицидальная особа была из единиц.