Скиф

Орик пошел обратно, быстро шагая по залитым мертвым светом дорожкам, мимо угрожающих черных кипарисов, из-за которых выплывали уродливые колючие тени кустарников, покрытых тусклыми белыми цветами. Он был очень взволнован и чувствовал потребность двигаться. Ложиться спать казалось совсем невозможным.

Он обдумывал принятые сегодня в катакомбах решения и выискивал их слабую сторону. Казалось, теперь все должно было идти иначе, потому что успех зависит уже не от божественной помощи, а от него самого.

Он снова начинал верить в этот успех, а его ненависть к грекам, казалось, возросла еще больше.

«Если ты раб, — ты не должен со мной разговаривать. Уйди».

Значит она живет в том доме. Конечно, с заговором не надо спешить. Но когда будет дан сигнал, он первым ворвется в дом, убьет этого старика и потом сам задушит ее. Но сначала она увидит, что он не раб. Он явится туда как воин и как победитель.

Он видел мысленно разгромленные комнаты, опрокинутую мебель, клубы дыма, вылетающие из окон... Вдруг ему вспомнились ее ноги, когда она повернулась и пошла. Странно, почему не было слышно шелеста гравия, — она шла как будто по воздуху... Может быть, все это будет не так?..

С ним делалось что-то странное. Казалось самым нужным во время нападения прежде всего убить ее, и в то же время он начинал бояться, что она может быть убита. Не лучше ли будет ее увезти? А если убить, то теперь же, не откладывая...

Он долго ходил по двору и наконец почувствовал утомление. Приближалось утро. Воздух сделался прохладнее. Тяжелые капли росы падали с деревьев. Луна почти закатилась, и ночь, все еще темная, стала окрашиваться серыми тонами.

Орик удивился своему волнению, — в главном все оставалось по-прежнему. Надо узнать, удастся ли завтрашний день убить предателя рабов Аристовула; это будет нетрудно сделать, — они сумеют его заманить. Потом надо послать расправиться с теми пьяницами из порта...

Он вошел в темную и душную казарму. Непрекращающийся храп висел в тяжелом, спертом воздухе; кто-то неясно бормотал во сне. Орик ощупью добрался до своего места, лег, подложил под голову руки и, продолжая ловить путающиеся мысли, долго лежал с открытыми глазами, де замечая, что за дверью свет становится все ярче.

Скоро яркие солнечные полосы пробились через щели, упали на стены, перерезали лица спящих. Главк встал, тяжело дыша и откашливаясь. Петухи перекликались, и их резкие голоса слышались то далеко, то где-то совсем рядом.

Зевая, пожимаясь от утренней свежести, люди один за другим выходили из помещения. Начинался рабочий день.

IV

Эксандр иногда сам осматривал работы и отдавал распоряжения Главку, заведывавшему теперь не только содержанием сада, но и обработкой полей. Если хозяину казалось, что кто-нибудь из рабов плохо исполняет свои обязанности, он приказывал уменьшить выдаваемую ему порцию продовольствия или наказать плетьми; но это случалось редко. Самым большим наказанием для лентяев была продажа их другому господину: можно было быть уверенным, что там и работа и жизнь будут несравненно тяжелее. Многие рабы искренне любили Эксандра, а он, хотя и старался быть строгим, сохранял на них старинный взгляд, как на своих домочадцев, и заботился о том, чтобы им жилось не слишком тяжело.

Всякий раз, когда он обходил поля или встречался с кем-нибудь в саду, он отвечал на приветствия, а с некоторыми, более любимыми рабами даже вступал в разговор,

Но Орик не мог равнодушно видеть этого высокого, прямого старичка с черными волосами, седой бородой и блестящими темными глазами. Его ненависть вспыхивала каждый раз с новой силой, и он никогда не мог освободиться от чувства стыда перед этим человеком, владевшим им, как простой вещью, как предназначенным для работы животным. Орик хорошо знал, что рабы должны существовать, и ему казалось совершенно естественным рассматривать, как вещи, людей, захваченных в плен во время войны. Но по отношению к себе он не мог этого допустить.

С того времени, как он впервые попал в Херсонес, он очень изменился. Он никогда раньше не думал о переживаниях других людей. Теперь он часто сочувствовал им, потому что их страдания напоминали ему его собственные. В то же время он научился сдерживать порывы, скрывать свои мысли и узнал, что сила очень часто бывает бесполезной; хитростью можно достигнуть большего, что не следует сопротивляться и бороться против неизбежности. И он скрывал свою ненависть под внешней покорностью и равнодушием; исполнял возложенную на него работу и молчал.

Внутренне он весь был захвачен мыслями о своем деле и не отрывался от них ни во время работы, ни во время отдыха. Часто они мешали ему уснуть; лежа, он обдумывал мелочи последних сообщений, подробности плана восстания, разговоры и отданные распоряжения.

Оставаясь наедине с кем-нибудь из товарищей, он говорил о свободе и о том, как ее легко получить. Он часто рассказывал о Дримаке и заставлял рабов острее чувствовать тяжесть их существования. Но в то же время был осторожен и говорил определенно только с теми, кому доверял вполне. Он никогда не упускал случая познакомиться с кем-нибудь из соседних рабов, заражал их своим мрачным сдержанным энтузиазмом, передавал им свою веру и выискивал среди них похожих на себя. Он чувствовал, как многие из них вполне подчинялись и ждали от него чуда и избавления. Другие оказывались равными ему и делались его товарищами. В условленные часы люди приходили, прятались где-нибудь между камнями обрывистого берега или у изгороди, заросшей тяжелой зеленью плюща, и ждали его, чтобы поделиться новостями...

Иногда на Орика налетали порывы веселья. Оставшись один, он вдруг пускался бежать, хватал и бросал тяжелые камни, разыскивал кого-нибудь из молодых рабов и предлагал бороться. Они схватывались, сжимая друг друга, стараясь опрокинуть на землю; тяжело дыша, медленно передвигались на небольшом пространстве, падали, переворачивались и перекатывались по земле...

Снова Орик чувствовал себя сильным и бодрым. Но это было уже не только чувство, как раньше, а и сознание.

После трудного и длинного рабочего дня он уставал. Но эта усталость охватывала только тело; голова оставалась ясной и бодрой. Уже за обедом он успевал отдохнуть и вечером часто уходил в город, — в этом отношении рабы Эксандра пользовались значительной свободой.

Рабочий квартал был хорошо знаком Орику еще с того времени, когда он с Таргисом подготовлял побег Ситалки. Здесь, среди рабов и вольных граждан, влачивших не менее жалкое существование, чем невольники, он чувствовал себя свободно. Их интересы, когда-то совершенно чуждые ему, казались теперь понятными и близкими.

Он заходил в маленькие темные мастерские, где люди до поздней ночи сидели, не разгибаясь, над шитьем обуви или одежды, расписывали глиняную посуду или ковали оружие. Все они были изнурены трудом и нуждой. Их жизнь состояла в непрерывной заботе о том, чтобы не умереть от голода. Самые молодые из них иногда смеялись и разговаривали, а в час отдыха выбегали на улицу посмотреть на проходивших девушек, обменяться шутками или принять участие в драке, завязывавшейся между двумя пьяницами. Остальные думали только о хлебе и сне. Ведь каждый день с криком первого петуха они тревожно соскакивали с постели и, наспех сунув ноги в башмаки, принимались за работу, несмотря на то, что еще стояла темная ночь.

Люди, не имевшие определенных занятий, каждое утро отправлялись в одно из предместий Херсонеса, где находилась рабочая биржа. Здесь собирались толпы невольников, отпущенных на оброк их господами, вольноотпущенники, готовые взять какую угодно работу, и полноправные граждане из Херсонеса, Керкинетиды, Прекрасной Гавани, не менее нищие и голодные, чем рабы. Все они искали поденного заработка, нанимались в грузчики, носильщики, матросы или образовывали артели для мощения дорог, постройки изгородей, сбора оливок и винограда. Все они составляли массу, жившую общими интересами, подавленную одними и теми же несчастиями. И это не меньше, чем одинаковое для всех рабочее платье, в виде серой туники с единственным рукавом, и своеобразный жаргон низших классов, стирало всякую разницу между ними, заставляло забывать различия национального и классового происхождения. Они обращались друг с другом по-товарищески, когда могли — выручали из нужды, помогали скрываться тем, кого за какие-нибудь преступления преследовала полиция. Многие из них часто не находили себе дела и целыми неделями голодали, питаясь выуженной в море рыбой и разными отбросами продуктов, выброшенных на рынках.