Скиф

Некоторые думают, что если мышь прогрызла у тебя мешок, то достаточно просто зашить его. На самом же деле это — предзнаменование, и лучше тебе вернуться домой и принести умилостивительную жертву...

Но философ уже не слушал, увлеченный рассматриванием золотых лент на сандалиях лежавшей рядом с ним дочери дамиурга Аполлодора.

Теофем некоторое время сидел молча, уставившись перед собой. Потом вспомнил что-то, встал и, спотыкаясь, начал обходить ложа, спрашивая у пирующих:

— Где моя жена, где моя жена?

Кто-то отвел его обратно и посадил на место.

Голоса играющих в кости становилась все громче. На эстраде актер танцевал миф о Данае; на него смотрели внимательно, поощряли криками, требовали повторения.

Потом лесбиянки с подстриженными кудрявыми волосами, в косских [118] цветных прозрачных одеждах, плясали вокруг столов и, схватываемые опьяневшими гостями, оставались на ложах с пирующими; чаши опрокидывались, вино лилось по столам; музыка, хохот, женские вскрикивания, громкие голоса смешались в нестройный гул разнузданной оргии.

118

На острове Косе изготовлялись особенно тонкие и прозрачные платья — Соа vestis (Ног., Sat., 1, 2, 101); здесь был также центр изготовления шелковых тканей (serica), ценившихся чрезвычайно высоко. Еще при Аврелиане (III век) шелк ценился по весу золота.

Одетые, как египетские альмеи, танцовщицы, кружась, разбрызгивали вокруг себя из укрепленных на голове маленьких сосудов капли мирры, нарда и мускуса, струившегося по темным волосам, заплетенным в множество косичек.

Клавдий, наклонившись над своей соседкой, гладил ее распустившиеся волосы; откинув голову, она подставляла ему открытые для поцелуя губы.

Люций громко, чтобы заглушить шум пьяных голосов, разговаривал с Никиасом, а тот, уже упившийся, цитировал стихи Мегарского поэта Феогнида:

Если б пришло тебе в мысль. Кровопийцу — тирана низвергнуть, В этом преступного нет, Кары не бойся богов.

Адриан, откинувшись на подушках, храпел, широко раскрыв рот и обнимая светловолосую полуобнаженную танцовщицу; афинский философ, совершенно пьяный, высоко поднял кубок и лил из него на скатерть вино, уверяя, что делает возлияние Дионису.

Некоторые чересчур упившиеся спали на ложах или под столами; рабы — среди них тоже было немало пьяных — поднимали своих господ, клали их на ложа или выносили из триклиния. Огни в многочисленных лампах и светильниках сделались тусклыми. Тяжелый чад смешанного запаха разлитых вин, кушаний, человеческих испарений, копоти лампад и приторно-сладких духов плыл по зале.

Задыхаясь от жары, чувствуя головокружение и мелькание в глазах, Эксандр вырвался из чьих-то охвативших его шею рук и вышел из триклиния, сопровождаемый покачивавшимся Никиасом.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Никогда раньше Орик не чувствовал так остро полноту жизни и никогда все окружающее не было ему так близко, как теперь. Вглядываясь в морские дали, вдыхая запах кипарисов и лавров, всматриваясь в узор солнечных пятен и теней, падавших на пол сарая, где он сидел, он находил их новыми, как будто никогда не виданными раньше.

Но часто он погружался в глубокое размышление без мыслей — тогда все казалось отодвинутым куда-то далеко, и он смотрел, ничего не видя вокруг себя.

Незнакомая прежде печаль зарождалась в нем и вырастала в тревожную тоску, заставлявшую его много ходить в смутной надежде что-то найти. Но что он ищет — он не знал, и это обостряло чувство неудовлетворенности. Он ложился на землю, в траву и подолгу смотрел в чащу покачивавшихся зеленых стеблей, то темных, то просвечивавших на солнце.

Орик похудел. Его лицо сделалось тоньше, и грубоватая резкость черт исчезла, словно растворившись в теплоте, озарявшего его изнутри чувства.

Настроения его быстро менялись. Он то погружался в ленивую сонливость, то приходил в лихорадочное возбуждение, вызывавшее в нем желание работать, перетаскивать тяжести, драться. Он опять начал часто встречаться со своими товарищами по заговору и несколько раз ходил в рабочий квартал. Но там его встретили враждебно: во время восстания многие его друзья были убиты, другие казнены или сидели в тюрьмах. Уцелевшие были сумрачны и подавлены. Они больше ничему не верили, боялись и молча покорялись неизбежности.

Рабы также были терроризированы. В тех домах, где их было немного, они не очень пострадали — это было бы невыгодно хозяевам; но у богатых владельцев, боявшихся бунта, многие были забиты плетьми до смерти или отправлялись на работы в кандалах. Особенно жестоко пострадали несколько участников восстания, принадлежавших Адриану: некоторые умерли под пыткой, другие, вопреки законам Херсонеса, были распяты на крестах, воздвигнутых перед предназначенными для рабов бараками. Эта мера вызвала, правда, всеобщее негодование, и по городу ходили даже слухи о том, что римлянин будет привлечен к суду. Но все окончилось тем, что он только приказал убрать кресты. Его освободили от ответственности, так как власти не хотели ссориться с ним и сами считали, что бунтовщики должны быть наказаны со всей возможной строгостью.

Появилось много предателей. Желая спастись от угрожавшего им наказания, они, измученные пытками, оговаривали своих товарищей и заставляли их гибнуть вместе с собой. Но многие делали доносы и добровольно, чтобы получить денежную награду или заслужить милость хозяина.

Полиция выслеживала, суд карал, господа сделались еще более жестокими.

Усмиренные рабы не смели думать ни о каком сопротивлении. Страх стирал даже тень мысли о возможности бегства. Больше, чем когда бы то ни было, невольники чувствовали себя только «телами», полной и неотъемлемой собственностью хозяев, существами без имени, замененного для них кличкой, без личной воли, «вещами» своих владельцев.

Те, кого иногда еще встречал Орик, горели глухой ненавистью. Но уже и они не помышляли о борьбе и заботились только о себе. Он чувствовал, что они тяготятся встречами, страшась быть обнаруженными и обвиненными. Постепенно они отходили от него. Оставалось лишь несколько самых молодых, самых восторженных, но даже и они понимали, что теперь можно только мечтать о свободе и, в лучшем случае, стараться сообща подготовить побег.

В эту возможность Орик верил. Широкие, свободные степи часто казались ему близкими. Он думал о том, как он очутится за пределами Херсонеса, будет идти, куда захочет, потом достанет себе коня. Как давно, бесконечно давно он не ездил верхом!.. Опять, не думая ни о чем, он помчится навстречу ветру, вооруженный, не знающий страха, совсем свободный, живущий тик, как пожелает сердце, не таясь и не скрывая желаний.

Он уже чувствовал этот вольный лет в широком пространстве, безумную радость, и из его горла вырывались крики, похожие на клекот кружащегося над степью орла.

Он был готов бежать сейчас же, не откладывая до завтра. Но что-то опять сковывало его, парализовало, привязывало к месту, где он пережил так много мучений, где задыхался от ненависти, служа тем, кого считал своими — врагами.

И чем больше ему хотелось уйти отсюда, тем острее чувствовалась необходимость что-то завершить, закончить, освободиться от тоски, которую он не хотел и не мог унести с собой.