Скиталец Ларвеф

Клетка была куда сложнее атома. Атом не обладал "памятью". А клетка не только "помнила" себя, но своей безукоризненной "памятью" связывала прошлое, настоящее и будущее каждого многоклеточного организма. Найти средства, предохраняющие наследственно-информационный аппарат от разрушающего действия энтропии, - значит сделать каждый индивид, каждое "я" и каждое "ты" таким же не боящимся смерти, как вид и род. Кому, как не Ариду, могла прийти такая дерзкая идея? И эта идея завладела умами всех дильнейских ученых.

Эроя ждала Арида в тот день, когда он обещал прийти.

Но он пришел только через неделю.

– Спешная работа, - сказал он, - не могла выделить для меня даже свободной минуты. Вы должны меня извинить. Но зато теперь остались считанные дни...

– Вы рады?
– спросила Эроя.-Ваше усталое лицо об этом не говорит. Глаза смотрят на мир не только утомленно, но и грустно. Отчего это, дорогой? Раз вы так близки к победе, вы должны быть счастливы. Выражение вашего лица опровергает это.

– Это не совсем так, - ответил Арид.-Я действительно счастлив, как и все мои многочисленные сотрудники и друзья. Но поймите нас, Эроя. Ведь мы берем на себя огромную ответственность. Трудно сказать, что принесет нам победа над старением клеточной "памяти". Дильнейское общество, все и каждый, переступит через границу, отделяющую две эпохи - прошлую и будущую - и выйдет в неведомое. В продолжение десятков ты сяч лет дильнеец жил, если благоприятствовали социально-экономические условия, столько, сколько ему было отмерено его биологическими и физиологическими пределами. Между мыслью дильнейца, рвавшейся в беспредельность пространства и времени, и его бренным телом не могло быть подлинного единства. Слабое, рано стареющее тело было недостойно интеллекта и воли, готовой победить все, преодолеть все физические препятствия для познания мира и для развития коммунистического обществе. Наука была обязана продлить жизнь, сделать слабое тело таким же сильным и боеспособным, как интеллект и воля современного дильнейца. И вот мы накануне реализации этой дерзкой идеи.

– Так почему же вы тревожитесь? Разве может тревожиться врач, несущий больному здоровье?

– Поймите, Эроя! Это же процесс необратимый. Каждый дильнеец станет чем-то вроде Ларвефа, моего учителя, победившего сначала самого себя, а потом время. Но не каждый может быть Ларвефом. Жизнь-это, кроме всего, цепь привычек и привязанностей. Разве легко выскочить из рамок своей жизни, ко дну которой, как ракушки к кораблю, прилипли привычки и пристрастия, А что, если дильнейцы, чьи клетки приобретут долговечную память, потребуют от меня и моих сотрудников вернуть им утерянный мир, утерянное бытие, способность быстро стареть! Судя по вашей улыбке, вы этого не предполагаете?

– Вы не поняли мою улыбку. Я как раз это предполагаю. Многим свойственно желать того, чего у них нет, и не ценить то, чем они обладают. Подарите им бессмертие, и они будут тосковать по смерти.

– Ну вот, - сказал удовлетворенно Арид, - вы лучше меня объяснили мою тревогу. А сейчас, если вы согласитесь отложить все срочные дела, я предлагаю вам совершить вместе со мной быстрое путешествие по Дильнее. Мне хочется запечатлеть в своем сознании мир таким, какой он сейчас. Через несколько дней наступит перемена. Все, что есть сегодня, отделится от нас почти с катастрофической стремительностью. Слово "вчера" потеряет всякий смысл. Вчерашний день будет так же далеко от нас, как палеолит, если не дальше...

– А вы не преувеличиваете, Арид?

– Наоборот. Я преуменьшаю.

Он бросил взгляд на автоматический справочник.

– Как поживает ваш Эрудит?

– Отлично.

– Как работает?

– Бесперебойно.

– Бедняга!

– Чуточку тише. Я очень прошу. Он не любит, когда его жалеют.

– А как его не жалеть? Все изменятся, а он останется прежним.

– Ничего. Мы подновим его программу.

– Дело не только в программе, а в точке зрения на мир. Разве дильнейцы, обретшие долголетие, будут точно так же мыслить, как мыслили они вчера? Вся история прошлого покажется им крайне странной и во многом непонятной. Им прежде всего будет непонятно, как их предки могли откладывать срочные дела, когда рамки их бытия были столь узкими. Но идемте, Эроя. У нас есть возможность поговорить и в вездеходе.

Автомат-водитель открыл дверцы вездехода.

– Ну, как настроение, Кик?
– спросила Эроя водителя.

– Самое бодрое.

– Ну вот. Кик. Сегодня бодрость - это тот идеал, к которому стремимся и мы с Аридом.

Водитель сел на свое место, и вездеход стал набирать скорость.

САМА СКОРОСТЬ

А потом много лет спустя они оба - Арид и Эроя с чувством грусти вспоминали свою поездку, с чувством грусти, смешанной с легкой радостью.

Они то мчались, обгоняя минуты и секунды, то замедляли движение вездехода так, что могло показаться: они не летели, а шли. Шли!

Они шли, и мир шел вместе с ними. Они мчались, и мчался мир, почти развеществляясь и превращаясь в движение, в абстракцию, в кружащийся фон. Они плыли, и плыла Дильнея, как облако, и плыли леса и горы, слегка покачиваясь как отражение в прозрачном озере, и все становилось музыкой: трава и небо, деревья и реки, дно озер и морей.

Они летели-сама быстрота и скорость, и от страшной скорости срастались времена года, сливались зима и лето, весна и осень. Движение вездехода как веер развертывало пространство и время.

Крыло ласточки. Верхушка горы, леденящей дыхание.

Дно моря с синими, розовыми, оранжевыми его обитателями. Гром. Молния. Снегопад. Ливень. Звон падающих капель. Снежная тропа, соединившая жаркую пустыню с прохладной поляной, по которой скачут зайцы, высоко поднимая свои пушистые тела. Водопад. Грохочущая, стонущая, поющая громада, вода, обрушившаяся со скал в долину. Следы в снегу. Озеро в кратере потухшего вулкана. Просека. Удивленная голова жирафа. Медведь, с ревом выскочивший из берлоги. Стремительный бег вспугнутой лани. Пчелиный улей.

Ладонь лесника. Полевые цветы от горизонта до горизонта, Одни цветы. Как будто на свете нет ничего, кроме цветов.

– Не слишком ли ты спешишь. Кик?
– сказала Эроя, - Если не трудно, замедли мгновение.

Кик включил аппарат, изобретенный отцом Эрой Эрономстаршим. Теперь они оба, Эроя и Арид, глядели на мир сквозь "лупу времени". Бытие замедлило свой темп. Другой ритм жизни, знакомый только бабочке или пчеле, охватил их сознание. Время, казалось, остановилось. Согласно ритмам и темпам замедленного времени, уже никуда не спешило самое быстрое в их существе - их мысль. Минута растянулась невыразимо, превратилась в день.

Ласточка в небе остановила свой полет. Медленно-медленно, сорванный ветром, падал лист с ветки. В только что бешено мчавшемся ручье вдруг застыла вода, замедлив течение. Где-то куковала кукушка. Звуки растянулись, замедлились, таяли, таяли и никак не могли растаять.

– Кик!
– сказала Эроя водителю.-Мы превратились в твоих братьев.

– У меня нет ни братьев, ни сестер, - возразил автомат.

– А вещи? Разве они не в родстве с тобой, не в дружбе?

– Нет! Вещи замкнуты в своем остановившемся застывшем ожидании. Они не говорят и не мыслят.