Склеп

В самый последний – четвертый вечер, я провалился в неглубокий сон, и проснулся уже как раз под закрытие. Девушки рядом не было. По звуку дверного колокольчика, я понял, что отворилась дверь, а бросив взгляд на дверь, обнаружил в дверях ее, впервые за четыре дня, глядящую мне прямо в глаза. Это длилось всего секунду, может быть две, но пробрало меня до мурашек. В судьбу верить я разучился, но совпадениям доверял еще меньше, так что, следуя какому-то внутреннему компасу, я быстро собрался и решил последовать прямо за ней. Изрядно набравшись, я, тем не менее, попросил барледи налить мне еще пол литра с собой. Она сказала, что рюмочная закрывается, и мой заказ будет последним. Я ответил, что ничего страшного, больше мне и не надо, схватил пиво, и, сохраняя дистанцию, начал преследование.

Подвесные фонари раскачивались на ветру, и нити накаливания дрожали, вторя, проходящим мимо трамваям. На окнах припаркованных автомобилей выступал иней. По всем ощущениям, это был последний день затянувшегося лета. Кровь кипела алкоголем и никотином, и сердце зачем-то сливало ее всю целиком в область, открывающейся чакры свадхистана – того самого внутреннего компаса, похотливо болтающегося между ног – источника тестостероновой мудрости, заставляющего всякого мужчину во все времена, время от времени чувствовать себя сильнее всякой женщины. Девушка шла впереди, обнимая себя руками, а я следил за ее движениями, опьяненный желанием, допуская даже мысль о применении этой самой силы, ведь времени на церемонии не было – через несколько часов нужно было вставать на работу, а я еще не ложился. Эти мысли, подогретые алкоголем, быстро улетучились, а вся моя сила растаяла, в тот самый момент, когда она, внезапно остановившись, повернулась ко мне лицом и сказала:

– Я тебя знаю?

Я сам не заметил, когда успел подойти так близко, а она уже разглядывала меня в упор, пока пальцы руки ходили по переплету, вместо закладки.

– Не знаю. Зато я тебя знаю.

– А ты ничего.

– Чего?

– Ничего. Выпить хочется… Есть одно место. Тут недалеко. Пойдешь?

И мы пошли, по пути выкурив все мои сигареты и разлив полстакана пива. Допив в одиночку оставшуюся половину, она начала меня осыпать вопросами.

– Любимое кино?… Какую слушаешь музыку?… А девушка у тебя есть?… Какой твой любимый цвет?… Кто ты по гороскопу?

Как только я успевал ответить на один вопрос, она тут же выдумывала следующий, и так до бесконечности.

– Ясно, – комментировала девушка мой последний ответ. – Так я и думала.

– Как думала?

– Все львы – эгоистичные циники.

Я пожал плечами.

– Должна тебе еще кое-что сказать…

– Что?

– Надеюсь, тебя это не отпугнет.

– Что «это»?

– Я нимфоманка.

Я улыбнулся.

– Серьезно?

– Да, все очень серьезно. Есть справка.

– Ну, раз справка есть…

В тот момент я выяснил про себя одно – если и есть на свете какая-нибудь болезнь, которая не отпугнет меня ни при каких обстоятельствах, то – вот это как раз она и есть.

Забравшись в кабину лифта, мы задвинули решетку и двери закрылись. Мы замолчали и впились друг в друга пьяными, усталыми взглядами. Я моргнул первый. Она сказала:

– Ну и что?

– Что «что»?

– Так и будешь молчать?

– А что?

– Я уже знаю тебя как облупленного, а обо мне ты ничего узнать не хочешь?

Я совсем не хотел, но, ради приличия, почесал загривок, и задал первый вопрос, который пришел мне в голову.

– Ну, ладно. Кто ты по знаку зодиака?

Девушка тяжело вздохнула, и двери лифта открылись. Она так и не ответила. Судя по звукам, по лестнице кто-то бежал. Я и не додумался спросить, куда именно мы так долго шли, а только задумался над тем: бегут сверху вниз или снизу вверх. Тем местом «неподалеку», конечно, была ее квартира.

– Где у тебя здесь туалет?

– Он не работает. Идем лучше сразу в постель.

Такой расклад мне понравился. Я, конечно, согласился и сразу свалился в кровать, а она где-то там – в темноте, нащупала пульт, включила музыку, и разделась до белья, прямо у меня на глазах. Я не мешал, но и глаз не отводил. Свет был выключен, но комнату слабо освещали уличные фонари, горевшие на уровне окон. Мы поцеловались. Я притянул ее ближе к себе. Она забралась ко мне под плед и стала медленно раздевать меня, не отнимая губ. Она спросила:

– Ты любишь сверху или снизу?

Я промолчал. Музыка была подобрана верно: лямки, пряжки, застежки, узлы – все подчинилось ее мерному ритму. Танцевал я редко и плохо, но то, что происходило со мной тогда, под тем шерстяным пледом, иначе как танцем не назовешь. И, все таки, плохому танцору не положено вести, так что, как я ни старался – каждый поворот, каждое наше движение, каждый неровный вдох, был целиком и полностью подчинен её видению танца. Я наблюдал за ней снизу вверх, стараясь держаться на безопасном расстоянии от момента высшего наслаждения, хоть это и было непросто. Она спросила:

– Как тебе больше нравится: медленней или быстрей?

Я промолчал. Она ускорилась. В какой-то момент у девушки вдруг перехватило дыхание, и закатились глаза. Она буквально забилась судорогами и, свалилась с кровати на ковер, крепко обхватив меня ногами. Я хотел покинуть ее, но она не отпускала, и я упал вместе с ней. Она держала меня так крепко, что, готов поклясться, в тот самый момент мне показалось, что из моего тела растет меч короля Артура, по какой-то причине, не воспринимающий меня в качестве достойного претендента. Музыка становилась быстрее, как будто бы ее воспроизводил не проигрыватель, а тело девушки, и мне оставалось лишь подчиниться. Когда судороги прекратились, она со страшными стонами выгнулась, вскрикнула и, сперва взвизгнула, затем завыла, и, наконец, стала ЛАЯТЬ. Лай, вперемежку с судорогами, разливался по комнате, и через открытую форточку выбирался на улицу, застревая среди деревьев и отскакивая от стен ближайших домов. Она держала меня так крепко, впиваясь в тело ногтями, что по спине, смешиваясь с потом, ручейками бежала кровь. Лай прекратился, но собачий вальс должен был продолжаться, и мы летали по душной комнате, как влюбленные Марка Шагала, случайно влетевшие в нее вместе со сквозняком через пресловутую форточку, роняя предметы, потерявшие свое значение, и обмениваясь запахами наших потных тел. Поцелуи ползли сверху вниз, оставаясь на память красно-синими отпечатками дикой блаженной улыбки, а за ними ползли мурашки. Едва ли не вгрызаясь зубами, она сорвала с моей шеи цепочку с крестиком и сплюнула в сторону. И плоть, свободная от предрассудков, стала кричать от удовольствия, заигрывая с ее губами, принимая новые поцелуи. Я улыбался, когда по груди сползла первая, самая тонкая струйка крови. Я продолжал улыбаться, когда, открыв глаза, в окровавленном оскале её улыбки с трудом смог различить черты лица. Я улыбался до тех пор, пока не понял, что в зубах у нее не что иное, как жирный кусок мой собственной кожи, сорванный где-то в районе шеи. Вместе с этой картиной ко мне пришло осознание того, что меня натурально ЕДЯТ, и вместе с ним, все тело парализовала адская боль. Я по-прежнему был в ней и не мог пошевелиться, словно она контролировала все мое тело каким-то секретным способом – при помощи рычага, который был его неотъемлемой единицей. Кожи на шее становилось все меньше, и вот уже у нее во рту в свете уличных фонарей блестели лоскутки красного мяса, сорванного с моей шеи. Слезы резали мне лицо. Я умолял прекратить, но, в конце концов, мой голос рассеялся, и я уже не мог говорить, а она продолжала выплевывать шматки розовой плоти в сторону, словно косточки мандарина. Тогда я внезапно вспомнил о возможности применения силы. Своей мужской силы. Я ударил ее кулаком в лицо, и хватка ослабла. Ударил снова и, наконец, высвободился. Меч короля Артура теперь походил больше на ржавый кухонный ножик, но любоваться достопримечательностями своего тела, теперь уже не было времени. Я выбежал из комнаты, поскальзываясь и спотыкаясь в кровавых лужах. Я заперся в ванной на шпингалет и принялся обследовать ее в поисках аптечки, но нечто мерзкое – самое мерзкое, с чем когда-либо встречались мои глаза, остановило меня. Это было мое собственное лицо, отразившееся в зеркале туалетной тумбы, запятнанное следами крови и ужаса. Но хуже всего была шея (!), от которой остался один скелет, захваченный в эшафотной узел каких-то физиологических коммуникаций, изувеченных отметинами укусов. Голова на ней висела, как слишком тяжелая рождественская звезда на щуплой новогодней елке, так что приходилось ее придерживать. А вдоль нее пульсировал гигантский паразит-слизень, задыхающийся от запаха враждебной среды – моя гортань. От этого зрелища, пиво, выпитое мной за четыре дня, просилось наружу, и я отодвинул банную шторку, чтобы от него избавиться. Но то, что я за ней увидел, было в тысячу раз хуже даже моего отражения. Словно клецки в прокисшем супе, в наполненной ванной плавали штук десять не меньше ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ГОЛОВ. Мужских голов. Их волосы переплетались между собой, а выражения лиц застыли в агонизирующем ужасе. Меня, наконец, вырвало. Каскады горячей кислотной пивной блевотины струились по головам мужчин, но, целиком подчинившись своему телу, я так и не смог отвернуться, до тех пор, пока не выблевал все до последней кружки. Придя, наконец, в себя, если это вообще можно так назвать, я выбежал голый из ванной комнаты, придерживая голову, чтобы не потерять, ударяясь о мебель, не в силах сомкнуть, скованный ужасом и болью, собственный рот. Я дергал ручки дверей в поисках выхода, одной рукой держась за копну волос, и чувствовал ее присутствие где-то позади меня. Она истерически громко смеялась. Я хотел было позвать на помощь, но голос уже как будто бы навсегда покинул меня. По наитию мне удалось нащупать выключатель, а затем и входную дверь. Я бросился к двери со всех ног, и в спешке выронил из скважины ключи. С большим трудом, мне удалось нагнуться, чтобы поднять их, не выпуская из рук своей головы, а тем временем, за спиной слышалось тихое шарканье тапочек, заглушаемое хищным ведьминским смехом девушки. Я не поворачивался. Ключ тоже. Выяснилось, что дверь все это время была открыта. Ее смех провожал меня эхом до самой двери подъезда. Я бежал нагишом по холодной улице, оставляя кровавые метки стоп и, не выпуская из рук своей головы, буквально висящей на волоске.

Когда меня выписали из больницы, на улице уже лежал снег, и в котельне произошла какая-то жуткая авария, поэтому отопление во всем доме отключили на неопределенный срок, так что даже в квартире мне на шейный корсет приходилось наматывать шарф. Да, такое может быть только в Восточной Европе. Когда, пришедший в больницу мент, спросил, как все произошло, я, само собой, хотел заявить на девушку, но вспомнил, что даже не удосужился спросить ее имя. Что было, впрочем, неважно – в полиции ведь вполне могли обойтись ее адресом и местом работы, но вместо того, чтобы сообщить все, что знаю, я (не без труда) пожал плечами и расписался в протоколе о том, что совсем ничего не помню.

Последняя ведьма в Советском Союзе

И в первый год революции сотворил вождь колхозы. И это было хорошо. И был колхоз имени Клары Цеткин. В нем-то я и родился. Тут же родились моя матушка, мой отец, и братья мои – Иван и Данила. Тут же я и помру, но сперва послушай-ка, внучка, такую историю;

Колхоз наш когда-то был самый ударный во всем калужском уезде. А все потому, что обосновался округ машинно-тракторной станции. Так что трудились наши колхозники всегда на самых передовых машинах, и первую пятилетку выполнили, между прочим, в четыре года! Как раз тогда, году эдак в тридцать втором, как щас помню, по программе обмена революционерами, послали к нам в колхоз греческого агронома. А в Грецию за место него, потехи ради, отправили Емельяна – здешнего пьяницу, лоботряса и уголовника. Емеля из Греции так и не возвратился, а Грека – ничего, обосновался. Грека этот был тот еще плут, хоть и с партбилетом. А девицы… Все ходуном ходили. До тех пор, правда, пока Афанасий – кузнец наш, его из ревности не пристукнул. Но, сперва Грека нам в колхозе реформу устроил;