Склейки

– Ну, помянем Лапулину невинность! – подняв кружку с налитым в нее виски, сказал Эдик. Войдя в кабинет, он тут же уселся на режиссерский стол, смяв задом несколько бумаг, и откупорил бутылку.

Малышева отхлебнула большой глоток. Когда она смотрела на красное, обветренное Эдиково лицо, ей казалось, что она тоже жутко замерзла на улице.

Неловкое молчание залили второй порцией виски. Потом еще одной. И еще.

Через полчаса Эдик и Малышева снова сидели обнявшись. Обхватив кружку с виски двумя руками – так обхватывают иногда чашку с горячим чаем, желая согреться,– она смотрела словно сквозь нее и грустила, отчего на глаза наворачивалась слеза.

– Знаешь, как она мне сначала нравилась? – откровенничал пьянеющий Эдик.– Такая... Такая... У! Потом – стали жить вместе, поженились... и надоело. Потому что она вялая, как вобла.

– Вяленая.

– Что?

– Вобла – вяленая, а не вялая.

– Я и говорю: вяленая, как вобла.

– В смысле?

– Дура!

– А!

– Шуток не понимает! Нам наручники подарили на годовщину свадьбы. Я ей: давай попробуем, а она мне – «по{50/accent}шло!»: дура.

– И вовсе ничуть и не пошло.

– Вот и я говорю.

– И мне даже нравится!

– А на ком?

– На мне.

– И мне – на мне...

Эдик, пораженный собственным каламбуром, замолчал, а потом стал целовать обмякшую и какую-то даже потекшую от виски Малышеву. Она подчинялась, став в его руках восковой куклой, а потом вдруг стала яростно отвечать и даже укусила его за губу.

– Ну, я иду? – спросил он, влекомый навязчивой идеей воплотить свою мечту о наручниках.

– Куда?

– За наручниками.

– Иди.

– На посошок!

– Давай!

И они снова налили. Но, выпив, Малышева посмотрела на дно опустевшей кружки и вдруг безутешно зарыдала.

– Ты что? – спросил пораженный Эдик.

– Зачем я купила такой дорогой виски? – причитала она.– Я же так копила, так мечтала... Мне же деньги, знаешь, как нужны?

– Зачем?

– Я же хотела съездить в Египет. Понимаешь, мечта у меня была давно: зимой – в Египет.

– И что?

– Я на Виталя рассчитывала. Хотела завтра пойти в агентство купить путевку, а он, скотина, денег не дал. Сказал, что хочет заплатить всем премию к Новому году. А для меня нету денег. Он их, наверное, Ольге твоей отдал.

– Ну не плачь, не плачь.– Эдика обуяло искреннее пьяное сострадание. Он подсел к Малышевой и, нежно обняв за плечи, начал баюкать ее, утешая. А потом, хлопнув еще вискаря, ушел.

Вернулся нескоро, бросил ей на колени россыпь тысячных бумажек.

– Шестьдесят три тысячи! – гордо заявил он.– Хватит?

А потом, безо всякого перехода, погремел в воздухе черными игрушечными наручниками.

Они долго пытались устроиться в кабинете у Захара, но столы были для них малы, а пол, покрытый линолеумом, казался грязноватым.

– Пойдем в студию,– предложила Малышева.– Там ковролин,– и добавила: – Мягкий.

Они не подумали о видеоинженере, который должен был сидеть в аквариуме, но, когда пришли на второй этаж, никого там, к счастью для себя, не обнаружили.

Эдик прикрыл студийную дверь и отодвинул стол ведущего к длинным, закрепленным на направляющих, листам синего фона, а потом протянул Малышевой жалобно звякнувшие наручники.

Та застегнула их на Эдиковых запястьях, соединенных за спиной, и почувствовала, как накатывает на нее похмельная тошнота. Впрочем, коньяк и виски были здесь ни при чем. Сама ситуация – грязный пол студии, наручники из детского набора, мелькающие за стеклом аквариума отблески телевизора и дикие, приглушенные звуки кинострашилки – казалась ей теперь смешной и стыдной.

– Раздень меня,– нарочито протяжно прошептал Эдик, и отвращение усилилось.

Мягкими, непослушными руками она расстегнула его брюки и ремень, потянула шатанины вниз. Обнажились Эдиковы полные ноги, так не вяжущиеся с худыми его плечами, и семейные, шортами, трусы, не самого свежего вида.

– Ты ложись,– борясь с позывами тошноты, пролепетала Малышева,– и жди меня. Я сейчас что-нибудь придумаю.

Эдик послушно брякнулся на пол, а она, выключив свет, ушла. Выйдя из студии, Малышева вздрогнула: что-то щелкнуло, и только спустя пару секунд она поняла, что это захлопнулась дверь на радио. А потом она осознала, что не вернется. Почувствовав облегчение, Малышева поднялась в кабинет к Захару. Ее сумочка лежала на столе. Малышева взяла ее, накинула полушубок и, достав мобильник, вызвала такси. Она шла по коридору, мучимая раскаянием за Эдика, оставленного в студии, но потом вдруг подумала, что Лапуле придется несладко, когда она узнает, что муж ее, пьяный, с расстегнутыми штанами, с руками, скованными за спиной, приплелся среди ночи к Сашку просить о помощи... Она почему-то была уверена, что, случись такое, Лапуле непременно донесут. Дверь на этаж была закрыта. Доставая ключ от домофона, Малышева машинально поискала глазами книгу на полу, но ее нигде не было.

– А Захар? – спрашиваю я.

– Захара не было,– пожимает плечами Малышева.– Если ты о том, что видел Сенька, так это мы были в кабинете. Захар ушел после того, как записал свои подводки. Мы с Эдиком как раз собирались подняться ко мне, когда он уходил. – Так кто же тогда?! – в голосе моем отчаяние. Вот уже который раз, стоит мне только подумать, что я нашла ответ, разгадка ускользает от меня. – Хочешь, думай на меня...– пожав плечами, предлагает Малышева.– Мне все равно. – Почему? – Я искренне не понимаю. Да и Малышеву убийцей представить никак не могу. – Да потому что я виновата если не на сто, то на девяносто процентов. Я сама его напоила, сама заковала в наручники и сама уложила на пол. Кому-то осталось только прийти и уронить ему на голову камеру. Если бы не я, он был бы жив.

– А почему же... А как же отпечатки пальцев?

– Какие отпечатки?

– На наручниках. Милиция же должна была их снять, разве нет? И потом – у всех нас.

– Они хотели. Они уже собирались: как раз вызвали меня, но... я сама призналась.

У меня – шок. Воздух в комнате наполняется серыми точками, которые мельтешат перед глазами, словно сибирская мошка.

– И что? Теперь? С тобой? А? – спрашиваю я, и вопросительные знаки вылетают из меня один за другим, словно лошади, стремящиеся первыми пересечь финишную прямую.

– Все в порядке.

– Как же тебя не взяли?

– Так у них главный – Карпов...

– Какой? Какой Карпов? Это который наш Карпов? – И я вспоминаю о майоре, который все время дает нам интервью по уголовке, о коренастом, составленном из прямоугольников и квадратов неприятно-улыбчивом Карпове.

– Наш,– устало кивает Малышева.– Он мне пока поверил, оставил под подпиской – до первого большого совещания. Но как только... так сразу он меня и сдаст.

– Невесело.

– Куда там!