Шрифт:
Вода из крана лилась сильной струёй и шумно ныряла в облака пены, которая от этого становилась ещё пышнее и заполняла всё шире поверхность воды. Тёплое окутывающее ощущение доводило кожу до мягкого блаженства, и только мысли колыхала неясная тревога, которая, наверное, уже никогда не позволит мне полностью расслабиться в неге ванны.
Я не надеюсь унять её, а только пытаюсь загнать глубже. Зажигаю свечи, расставляя их по полкам и у зеркала, отчего их огней становится ещё больше. Наполняю воздух древесными ароматами. Горьковато-терпкие они рассыпают вокруг землю, укладывают плотным ковром мхи и заставляют кору деревьев сочиться, как после сильного дождя тёплым вечером. Это если закрыть глаза. Но их нельзя закрывать надолго.
Славно
А было время, когда страх преследовал по пятам всюду и не отпускал ни на минуту. Когда попытки всё время находиться среди людей заставляли хвататься за отчаянные решения. Ночевать в хостелах, мыться в общественных банях, есть только в общепите. Я знаю – кто-то будет смеяться над этими словами, ведь для множества людей это обычное дело. Потому и существуют хостелы, бани и общепит. Но не для меня.
Всегда для меня было испытанием находится среди толпы. Оживлённые компании – это здорово, но я там в напряжении. А множество незнакомых людей – это полная жесть. Ни сосредоточиться, ни расслабиться. Если присмотреться, то, в сущности, моя жизнь всегда состояла из вынужденных прорывов в «мир» и отчаянного бегства в себя. И когда моё одиночество перестало быть синонимом безопасности, – жизнь обрушилась. Попасться на острие маньяка было суровым раскладом судьбы, но вырваться и продолжать жить стало безумным кошмаром.
Была попытка самоубийства. Бестолковая.
Были пара переездов. Ещё хуже.
Временные работы, временное жильё, временные компании временных людей. Бессмысленная смена дней. Бегство в никуда. И постепенно накрыло ощущение того, что это выигранное мной «дополнительное время» оказалось проигрышем в какой-то дьявольской игре.
Следователь, расспрашивавший меня много раз после того случая, с холодным недоверием заставлял перебирать, что произошло тогда, ему хотелось знать всё чуть не по секундам. Но у меня осталось не столько воспоминание, сколько впечатление. Скорее это было похоже, что меня впечатали в стену ванной комнаты или выжгли чем-то ослепительным на её поверхности. И с той же кропотливостью, с которой судмедэксперты обследовали все предметы, лейтенант тщательно отскребал меня от поверхности этой стены.
А может быть, и хорошо, что так мало осталось. Было бы сложнее карабкаться через эти завалы искорёженных мыслей и прежних убеждений в надёжности жизни. Впрочем, и до этого там было немало поломано, так что убеждения были во многом косметическими. Они прикрывали, как вежливая улыбка и – чуть не сказала: протокольные фразы, – прикрывали многое нескладное и разбитое. Но в его случае протокольные фразы были как раз направлены на то, чтобы снять покровы и провести вскрытие всего того, что не досталось патологоанатомам. Он не скрывал некоторой радости от встреч со мной, а я никак не могла понять, с чем она связана: с моим уникальным выживанием или с открывающейся за этим возможностью разузнать больше. Наверняка даже больше, чем могли бы вытащить из меня патологоанатомы.
Его спокойная манера говорить вслух о том, о чём я боялась думать, та непринуждённость, с которой он аккуратно касался событий того вечера, а заодно пытался угадать связь с прочими деталями моей жизни, заставляла меня саму взглянуть на всё шире. Перестать пялиться в тот вечер, как в распахнутое в черноту ночи окно, из которого доносятся непонятные отголоски и шумы. И даже если там, за ним никого нет, уже никого нет, то всё равно стоит наконец его закрыть, и зажечь свет во всех комнатах. Мы с ним встречались в одной и той же комнате. С одним окном, с какими-то блёклыми шторами, с бледно-зелёными обоями, по которым как следы от шин прополосовали какие-то геометрические узоры. Там абсолютно не на чем было остановить взгляд. Множеством шкафов с бумагами, рабочие столы с неновыми компьютерами и ещё папки, пачки бумаг. Сперва меня
напрягало то, что там было ещё двое сотрудников, но постепенно я стала ловить с их отрывистых перебросок фраз что-то бодрящее. А то, как они шутили, – легко, местами резковато, но без грубости, встряхивало.Я приходила к нему сперва напуганная и напряжённая, потом настороженная, а потом всё больше как на совместные мозговые штурмы насчёт того, откуда и как могли пролегать цепочки, приведшие того самого ко мне. Я смотрела с некоторой отстранённостью на произошедшее, и это позволяло мне не ощущать того страха, который затаился в глубине, и который, казалось, как туман на дне сырого оврага сохраняется в рассветную пору, но если солнце поднимется выше, то он постепенно и неуклонно рассеется.
Иногда и совсем обрывочно он упоминал те случаи, которые были раньше. Он рассказывал о них, как о сведениях из какой-то статистики. Работала там-то. Или посещала такие-то места. Хотя он почти всегда был аккуратен и не называл никого явно, это лишь иногда проскальзывало. А может, я располагала его к большей открытости. Может быть, если бы мы были вдвоём, он бы разоткровенничался ещё больше.
Мне бы этого хотелось. Нет, не знать всего того, что скрывалось в толстенных томах на его столе. А побывать где-то вдвоём. Там, где обстановка более ухоженная, например, в уютном кафе: удобная мягкая мебель, неяркое мягкое освещение, лёгкая музыка.
Его умение чётко излагать мысли, быстро строить умозаключения, в них было что-то хирургически точное, но не столь холодное. Каким-то, мне до сих пор непонятным образом, ему удавалось вкладывать в это что-то живое, ищущее. Талант, наверное. Когда отлегло ощущение грозности пережитого, я даже начала понемногу радоваться этим нашим с ним вынужденным встречам. Я ведь не получила никаких травм, кроме психологических. Казалось бы, живи да радуйся. Стоит попробовать.
Я думала, что ему мешают формальные ограничения, связанные с правилами работы.
Или стремление сделать всё сосредоточенно, не отвлекаясь на случайную симпатичную возможность. В этом вижу даже явное достоинство, профессиональную чистоплотность и силу принципов. Я стала испытывать к нему ещё и уважение.
Он этого безусловно заслуживает. Даже если я в его деле – только выразительный фигурант. Но большинство фигурантов в его деле были не такими везучими, как я. И его упорное внимание ко мне вскрылось с другой стороны. Придя на очередную встречу, я замешкалась в коридоре и случайно услышала неосторожные фразы его коллег о том, что маньяки редко оставляют выживших. Если я оказалась не случайной, а выслеженной жертвой… А это было именно так, поскольку он пробрался в мою квартиру. Тогда… Тогда он, скорее всего, однажды вернётся за мной.
Там, за неплотно закрытой дверью кабинета следователей, для меня раздался ядерный взрыв. Вспышкой просветления меня ослепило, а ударной волной впечатало в стену напротив. Обжигающее осознание всей хрупкости существования охватило всё. И когда он случайно обнаружил меня, то я была лишь тлеющим остатком себя, так же как когда-то там на гладком кафеле ванной.
Но ещё живым. Поэтому патологоанатомам снова не повезло. Впрочем, орудуя так же остро вопросами, он аккуратно снял моё припечатанное к стенке сознание. Встряхнул его, чтобы в него как в сдувшийся шарик вновь можно было накачать воздух. Ну да – воздух, чисто для объёма. Но там сквозь дыры всё высвистывало напрочь. И толку от меня было немного.
Он сдал меня психотерапевту, скорее, на переработку, чем на реабилитацию.
В фильмах психотерапевты – это такие мудрецы, черпающие истинное знание из чистых родников и наливающие его в чаши страждущих, проницательно и строго – глоток за глотком, и ещё за почасовую оплату. Вариант неплохой. Наверное. Для меня эта грань мира была чем-то таким, что есть только в кино или в книгах. Сама бы я не решилась пойти к психотерапевту, и справиться с этим, наверное, не всякому терапевту под силу. А шанса-то я им не даю.