Сколько стоит корона

 -- Милорд Дойл! Немедленно покиньте мои покои!

Дойл зашвырнул ленты обратно и спросил:

 -- Неужели в вашей куриной голове нет и капли ума, сестрица? Как вы смеете подвергать опасности жизнь королевского наследника? И ради чего?

Щеки королевы окрасились в розово-фиолетовый цвет, она невольно подняла руку к животу, затянутому так туго, что несколько месяцев бремени были совершенно незаметны.

 -- Вас это не касается, милорд, -- произнесла она зло.

 -- Пока король в отъезде, я говорю его голосом. И взгляните-ка сюда, -- он поднял так высоко, как мог, увечную левую руку, слишком слабую, чтобы быть рукой здорового мужчины, -- этого вы хотите для своего сына, миледи?

 -- Мой сын родится здоровым, хвала Всевышнему, ведь в нем течет...
– - она осеклась. Дойл оскалился и закончил за нее:

 -- Королевская кровь. Невелико утешение. Эй, там!
– - из-за кровати высунулись головы монахинь.
– - Вам было приказано следить за ее величеством. Если я еще раз увижу на ней подобную, -- он кивнул на сундук, -- ленту, она просидит в своих покоях взаперти до того, как разрешится от бремени. Вам ясно, ваше величество?

Королева кивнула, а потом прошипела, когда Дойл уже развернулся к двери:

 -- Маскируете свои неудачи за нелепыми приказами, брат?

Дойл отвечать не стал, но его и без того не радужное настроение испортилось окончательно. Он велел подать коня и, взяв для охраны пару теней, отправился на прогулку -- он не мог сделать ничего полезного, так что следовало отвлечься, чтобы не совершить ничего вредного. Он бы хотел бросить все и кинуться к Эйриху, но боялся оставить столицу -- только не после казни половины совета. Эйрих должен был вернуться в страну, которая верой и правдой служит ему, и не ждать удара в спину от оставшихся без контроля милордов.

Шеан за время чумы опротивел совершенно, поэтому Дойл безо всяких сомнений направился к городски воротам, избрав, однако, достаточно длинный путь: мимо дома леди Харроу -- борьбу с самим собой он проиграл бесповоротно.

Несмотря на достаточно ранее время, возле ее дома наблюдалось оживление: у дверей стояла карета, а двое слуг бегали вокруг с коробками и сундучками.

Дойл не потребовалось много времени, чтобы понять, что происходит: леди Харроу собралась уезжать. Стоило позволить ей сделать это. Дойл не любил заниматься самообманом и понимал, что едва ли она когда-нибудь согласится принадлежать ему. Так что держать ее здесь, наслаждаться короткими встречами и проклинать себя за них же, не было смысла. Он собирался было пустить коня рысью и проехать мимо, как вдруг поймал за хвост страшную мысль. Леди Харроу собралась уезжать, вероятнее всего, к себе домой, в Харроу. На границу с Остеррадом, где сейчас Эйрих ведет войну.

Он спрыгнул на землю, скривился от боли и поспешил в дом, велев одном из слуг, старику:

 -- Доложите.

 -- Леди не принимают сегодня, -- пролепетал старик, но Дойл не желал его слышать и сам вошел в гостиную.

Леди Харроу действительно была там -- стояла, наклонившись над столиком, и что-то писала. Вздрогнула, обернулась и спросила:

 -- Чем обязана, милорд?

 -- Уезжаете, леди?
– - он обвел взглядом опустевшую комнату.

 -- Да, милорд, -- она сглотнула, облизнула губы и опустила глаза: -- я должна.

Он не ошибся -- она действительно собралась в Харроу, точно зная, что там идет война.

 -- Плохое время для дальней дороги, леди, -- заметил Дойл, подходя к ней. Однажды он позволил ей подвергнуть свою жизнь опасности, оставшись в чумном городе, но больше этого делать не собирался.

Вместо ответа она протянула ему лист серой бумаги. Дрожащей рукой на нем было выведено сообщение о том, что остеррадские захватчики вошли на земли Харроу. Ни призыва о помощи, ни просьб.

 -- И что вы хотите сделать, леди?
– - он смял лист и отбросил его на пол.
– - Выйдете против Остеррада с мечом в руках? Или гневно приподнимете бровь, когда воины войдут в ваш дом?

У нее затряслись губы:

 -- Я буду со своими людьми и разделю их беду. Я уже выжила однажды в огне войны. И я сделаю это снова.

 -- Сгорите -- и ничего больше. Оставьте войну мужчинам, тем, кто может что-то изменить.

 -- Я могу поддерживать людей, -- она вздернула подбородок, -- могу лечить раненых, утешать сирот. Я могу...

У нее горели глаза -- темным, воинственным огнем; рыжие пряди выбились из-под головного убора, губы потемнели, по белоснежной шее потекла капелька пота, вырисовывая блестящую дорожку. Дойл стиснул зубы и отшатнулся -- страх за нее смешивался в его душе с каким-то странным восхищением, приправленным раздражением, а поверх плескалось вожделение, контролировать которое было все труднее.

 -- Я могу спасти их! Я...

 -- Погибнув? Глупая женщина!
– - рывком он с силой схватил ее за тонкое запястье, сжал, надеясь, что она поймет, услышит -- и замер, поймав ее взгляд. Бешеная ярость отступала. И он чувствовал, знал, что проиграет спор -- мужчина не может воевать с женщиной, владеющей его сердцем. Знал, что отступит, отпустит ее, потому что иначе сделает ее глубоко несчастной. А отпустив ее, он ее потеряет -- навсегда.

Она поняла каким-то образом его мысли, потому что осеклась на полуслове, ее щеки окрасились румянцем, и она добавила едва слышно:

 -- Я не могу оставаться, милорд. Мне нужно ехать. Меня ждут.

Он разжал пальцы и отошел в сторону. Что он мог противопоставить ее тихому голосу, вкрадчивому, нежному и искреннему?

 -- Я не смогу дать вам большую охрану, леди, -- произнес он, -- двое-трое рыцарей из моей личной свиты, не больше.

 -- Со мной будут мои слуги, милорд, они смелее и сильнее, чем кажутся. Оба преданны мне.

 -- Скажите, леди...
– - спросил он тихо, -- почему вы не желаете принять от меня даже такую малость?

Охрана -- это все, что он мог ей дать, но она не желала даже этого.

 -- Милорд...
– - начала она, но не договорила.

 -- Я вам настолько неприятен, леди?

Задав этот вопрос, он поспешил отвернуться и сосредоточиться на изучении золы в камине, лишь бы не видеть ее лица, не пытаться угадать ответ по беззвучному шевелению губ.

 -- Нет, милорд. Было время, когда я ненавидела вас, но оно прошло, -- ее голос задрожал и сорвался, -- я прошу вас, милорд, дайте мне уехать, сделать то, что я должна сделать. А когда я вернусь...

Проклятье, это было невыносимо, тяжело, больно. В ее словах звучало невысказанное обещание -- и ради него Дойл готов был пойти на многое. Даже нарушить собственный долг. Язык с трудом ему повиновался, в глазах стоял туман, когда он, вновь повернувшись к ней, тяжело выговорил:

 -- Леди Харроу, я, принц Торден, милорд Дойл, призывая в свидетели Всевышнего, прошу вас стать моей женой, -- нужно было опуститься на колено, но он не мог заставил себя сделать это -- лучше было стоять, чем позорно упасть, не совладав с проклятыми ногами.