Скопин-Шуйский. Похищение престола

После смерти царя Бориса, последовавшей в апреле 1605 года, на престол взошел его сын Федор, и это окончательно погубило молодую годуновскую династию. Правительницей при юном царе стала его мать Мария Григорьевна — дочь Малюты Скуратова, казнившего в свое время деда и отца Басманова. Не в отместку ли царице лучший воевода Басманов, до этого вполне успешно сражавшийся против самозванца, тут же перешел вместе с полком на его сторону? Присягнул ему и был верен лжецарю до самой его смерти!

У боярской верхушки не было другого выбора, как присягать «расстриге и вору», признавая в нем царя Дмитрия, которого с нетерпением и восторгом ждали низы.

Однако вступать в Москву самозванец не спешил, боялся. Дабы узнать настроение народа в столице, он послал туда Пушкина и Плещеева со своей грамотой.

С помощью казаков атамана Андрея Корелы посланцы вошли в Китай-город и с Лобного места прочли царскую грамоту, в которой природный царь Дмитрий Иванович обвинял Годуновых, что они «…о нашей земле не жалеют, да и жалеть было им нечево, потому что чужим владели».

Одобрительным ропотом отозвалась толпа на сии слова, переглядывались мужики: «Во наконец-то слова природного государя, радетеля земли Русской».

— Читай шибчее! — кричали с задних рядов. — Не слышно-о!

И Гаврила Григорьевич Пушкин читал, надрывая глотку:

— … А которые воеводы и бояре ратоборствовали против нас своего государя, мы в том их вины не видим. Они посыланы были злодеем Годуновым под страхом отнятия живота и творили сие неведомостью. Мы их прощаем и призываем верной службой заслужить свои вины… Пусть мир и тишина воцарятся в нашей державе, я прощаю всех, кого осудили Годуновы. Отворите темницы, сбейте оковы с несчастных, утрите слезы обиженным.

Взвыла, заорала торжествующая площадь:

— Здравия нашему государю Дмитрию Ивановичу!

Еще бы, никто не мог припомнить, какой это государь утирал слезы обиженным, отворял все тюрьмы, сбивал оковы.

— Это наш государь!

— Наш природный! Наконец-то!

Кинулись толпы к тюрьмам, сбивая у темниц охрану: «Государь велел!» Растворяли тяжелые двери, кричали радостно:

— Выходи, браты! Прощены все!

Бежали по улицам в истлевшем рванье вчерашние сидельцы, галдели восторженно:

— Дмитрий Иванович ослобонил! Здравия ему, нашему благодетелю!

Пушкин и Плещеев не ожидали такого воодушевления от толпы. Их потащили на Красную площадь: «Там надо читать грамоту государя».

Гаврила Григорьевич взглянул вопросительно на Корелу, гарцевавшего тут же: «Как, мол, быть?»

— Не трусь, дьяк, — подмигнул весело атаман. — Куй, пока горячо.

Стрельцы, посланные было из Кремля навести порядок, не допустить чернь на Красную площадь, увидев эту ревущую, торжествующую лавину, разбежались. И когда Пушкин с Плещеевым добрались туда, там на Лобном месте только что освобожденные из тюрем показывали свои спины, исполосованные на дыбе кнутом, сожженные огнем груди:

— Глядить, православные, что сделали с нами эти годуновские каты [12] !

Бушевала Красная площадь, грозила в сотни кулаков Кремлю. Едва посланцы Дмитрия явились у Лобного места, как им тут же было дано слово:

— Читайте государеву грамоту. Тиш-е-е. Слухайте государево слово.

Пушкин снова развернул хрустящий свиток. Основа читал, надрывая голос. И посадил-таки его. Обернувшись к Плещееву, просипел:

— Наум Михалыч, выручай. Дочитывай. Едва закончил Плещеев словами: «…сбить оковы, утереть слезы обиженным», как чей-то звонкий голос прокричал:

12

Каты — палачи.

— Смерть предателям Годуновым!

— Сме-е-ерть! — взвыло тысячеголосое чудище.

И толпа устремилась к Фроловским воротам, которые со скрипом стали затворяться.

Выслушав подробный рассказ своих посланцев в Москву о внезапно всколыхнувшемся восстании, Дмитрий спросил:

— Так вы считаете, москвичи готовы меня принять?

— Да, ваше величество, — отвечал Пушкин. — Москва ждет вас.

Самозванец взглянул на Плещеева.

— Да, да, — подтвердил тот. — Москва уже ваша, государь.

— Ну что ж, спасибо за труды. Да? А что с Годуновыми? Их убили?

— Они попрятались, ваше величество.

— Попрятались? — поморщился царь. — Ступайте, друга. Еще раз спасибо.

После их ухода он обернулся к Маржерету, стоявшему за спиной:

— Яков, иди призови ко мне князя Голицына Василия Васильевича.

Когда Маржерет пошел в шатер вместе с Голицыным, Дмитрий сказал ему:

— Яков, выйди и скажи охране, чтоб отогнали от шатра всех. Мне не нужны лишние уши. Проходите, князь, садитесь.

Маржерет вышел и вскоре с помощью охраны отогнал всех посторонних, бродивших вблизи царского шатра.

— Василий Васильевич, — заговорил негромко Дмитрий. — Вам как самому уважаемому и знатному человеку я поручаю важное дело. Вы готовы его исполнить?

— Да, ваше величество, — раздумчиво молвил князь. — Смогу, конечно.

— Позавчера, 1 июня, в Москве произошел бунт черни.

— Я слышал об этом.

— Вот и прекрасно. Народ требует меня. Но я не могу снять корону с живой головы. Вы понимаете?

— Да, ваше величество.

— Годуновы попрятались. Но это ж не иголки. Верно?

— Верно, ваше величество.

— Вы их должны найти и… сами знаете, что сделать надо.

— Но я… — смутился и побледнел Голицын. — Я на это не…

— Вы это сами и не должны делать, князь, — успокоил Дмитрий. — Ваше дело проследить, чтоб все было исполнено чисто. Я пошлю с вами бывших опричников Михаила Молчанова и Шерефединова, они у батюшки моего, присной памяти Ивана Васильевича, х-хорошо справлялись с такими поручениями.

— Ну если так, то, конечно, я прослежу.

— Только, пожалуйста, придумайте для черни какое-то оправдание этому, но… только не мой приказ. Мое имя не должно упоминаться в этой связи.

— Я понял, ваше величество.

— Вы возглавите, князь, боярскую комиссию для подготовки моего въезда в Москву. С вами поедут кроме названных Мосальский, Сутупов и Басманов. Впрочем, у Петра Федоровича будут другие не менее важные дела. Если вдруг у него заколодит, вы должны помочь и ему.

После ухода Голицына к царю был вызван Молчанов, и с этим Дмитрий говорил без обиняков: