Скопин-Шуйский

III

В убогой лачуге отца Патрикея, бесприходного попа, в самом глухом уголке Калуги, несмотря на позднюю ночь, светился огонек. Сам хозяин, маленький, худенький старичок в подряснике, нетерпеливо вприпрыжку бегал взад и вперед по тесной комнате и то выбегал в сенцы, то в заднюю каморку, к чему-то чутко прислушиваясь.

У отца Патрикея были большие, ясные глаза с красными белками и толстый сизый нос на маленьком сморщенном личике, жидкие сивые волосы его были смазаны маслом и заплетены в две убогие косички. Жил и питался отец Патрикей как птица небесная: то пристроится к славословию, подтянет козлиным голоском, глядь — и деньги в кармане, то образ перед покойником донесет до кладбища, то требу за кого-нибудь совершит, а то и челобитную напишет.

Так и коротал он свою старую одинокую жизнь. Детей у него никогда не было, а жена давно померла. И всегда всем доволен был отец Патрикей, и никогда у него не переводилось дома зелено вино, хотя часто не хватало хлеба.

И теперь, припрыгивая, очевидно, в сильном волнении, он не забывал прикладываться к жбанчику, после чего вздыхал, крестил рот и шептал: «Не то грех, что в уста, а что из уст, так-то!»

В последнее время отец Патрикей катался как сыр в масле. Ни в чем не было у него недостатка, а все потому, что добр.

Отец Патрикей самодовольно поглаживал свою тощую бороденку. Кругом Калуги ужас и разорение, масса женщин с детьми бежали в город из сожженных шайками Болотникова деревень, спасаясь от смерти и бесчестья.

И однажды поздно вечером в двери отца Патрикея постучались. Старичок, которому нечего было бояться, открыл дверь и впустил ночных посетителей.

Это были четыре женщины и с ними мужчина. Они все были одеты в грубые посконья и лапти, как беднейшие люди.

— Батюшка, укрой, дай отдохнуть, измучились мы, спасаючись, не откажи.

Отец впустил их в каморку. Мужчина, совсем молодой, войдя, потянул своим длинным носом направо и налево и произнес:

— Важно: и вино и капуста.

Отец Патрикей выставил все, что у него было. Но чем больше он присматривался, тем яснее убеждался, что его гости не простые крестьяне, тем более что у длинноносого молодца несколько раз срывалось обращение «боярыня» к пожилой женщине.

Еще больше убедился он в этом, когда заметил у старой «боярыни» объемистый мешочек серебра. Она вынула из этого мешочка рубль и дала длинноносому.

Отец Патрикей сообразил, что можно сделать и доброе дело и кроме небесной награды, которая еще когда-то будет, получить земную… Под его лачугой был подвал, устроенный прежним владельцем, огородником. Отец Патрикей радушно предложил его своим гостям, в чем не раскаялся.

Так и жили у него его гости, очевидно выжидая времени двинуться дальше. Отец Патрикей не надоедал расспросами, но, по некоторым подслушанным словам, понял, что дело неспроста, и, уже не стесняясь, стал звать одну старуху боярыней, а одну из молодых боярышней. Других же звал просто: одну теткой, другую Ульяной, а длинноносого молодца Сорокой.

Это действительно была старая боярыня Ощера с Ксешей и своими верными слугами.

Полюбивший Ульяну Сорока ради нее изменил Темрюкову и поклялся ей доставить боярыню с боярышней в Москву. С опасностями и трудностями, где в телеге, где пешком, то с толпой несчастных, разоренных погорельцев, то с воровскими шайками добрались они до Калуги и тут узнали страшные вести. Дорогу загораживали полчища Болотникова, а к нему на помощь неслись Шаховской с Темрюковым и каким-то новоявленным царевичем Петром, сыном Федора Ивановича, племянником царя Димитрия. Калуга была между двух огней — ни вперед, ни назад. Положение Ощеры и Ксеши было отчаянное. Им оставалась только одна надежда — хорошенько спрятаться и ждать спасения от Скопина.

Пока, благодаря заботам Сороки, раздобывшего массу перин и соломы, ковров и одеял, им было тепло в подвале, тот же Сорока в изобилии приносил всякую снедь, по большей части пропадая из дому на целые дни и появляясь поздно ночью. Он же приносил новости.

Однажды он долго не являлся, наконец пришел, принеся куль картошки и капусты, и рассказал, что великий гетман снова встретил Скопина и снова молодой князь разгромил его свежие войска. Он сам был теперь у Болотникова. Он рассказывал, как три дня отсиживался великий гетман в Коломенском и как князь Михаил выбил его оттуда и заставил сдаться казаков с их атаманом. Рассказал, в каком неописуемом ужасе бежит гетман и как его расстроенные, но все еще сильные войска при каждой тревоге бросают оружие и бегут, не помня себя, с дикими криками:

— Михаил, князь Михаил за нами!

Но судьба хранила гетмана на сей раз. Царь захотел наградить Скопина и велел ему вернуться в Москву. Вернуться в Москву, не кончив победы! Скопин колебался, но царь был настойчив.

— Для покоя Руси повинуюсь царю, — произнес Скопин царским посланникам.

Он уехал из войска, и словно живая душа была вынута из этой еще недавно такой грозной силы… И словно тяжелый кошмар рассеялся над головой великого царского гетмана. И все войско его повеселело и ободрилось. И действительно, с отъездом князя Михаила сразу прекратилось наступление, и Болотников, никем не тревожимый, лихорадочно и днем и ночью укреплял Калугу, готовясь к осаде.

Несмотря на все оказываемые почести, хмур и сумрачен вернулся в Москву Михаил Васильевич. Ни колокольный звон, ни торжественная встреча и народные приветствия, ни сан боярина, ни ласки царя не внесли покоя в его смятенную душу. Слова приветствия и хвалы замирали на губах придворных, когда князь Михаил, словно выросший и возмужавший, с выражением презрения в плотно сжатых губах и гневными огоньками в потемневших глазах проходил по залам нового дворца, выстроенного себе Шуйским, где скупой царь справлял теперь победы своего племянника и свое новоселье.

Скопин худел, бледнел, слушая приказы царя о рассылке увещевательных грамот, и не захотел присутствовать на торжестве перенесения тела царя Бориса. Царь Василий думал отвлечь народные мысли от тяжелого зрелища внутренних беспорядков зрелищами религиозными. Но народ был равнодушен к этому. «Боже, спаси Русь!» — думал Скопин.

Тяжелые мысли не давали ему покоя. Что призраки царя Димитрия? Не страшны они. Нетрудно и справиться с ними. Страшна неправда, страшен произвол боярский, страшно, что правды не стало на Руси. Не за гетманом, не за убитым царем и не во имя его колыхнулась многострадальная Русь. Нет, измученная боярским произволом, не видя правды в своем малодушном и слабом царе, двинулась она кровавой грозой — туда, где должен быть свет правды — к своему царю… А он!..

«Великое нестроение Руси, — думал Скопин, — не боярам решить его». Эти мысли терзали душу юного князя, и сердце его сразу ожило, когда, чувствуя себя непрочно и уступая его настояниям, царь призвал выборных всех сословий для великого земского дела.

Собор съезжался, недоставало только бывшего при царе Борисе патриарха Иова, пользовавшегося любовью народа, некогда торжественно поклявшегося, что Димитрий самозванец. Василию казалось, что прежде устроения Руси надо удалить гибельный призрак.