Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]
Шрифт:
Тут сын преобразился, отмел печаль и страх.
– Мне тако ж мнится, мать! Цари доныне были, а сей Кобылин кто?
– Уймись, Иван, не смей так говорить.
– А что же он сказал? Нет, маменька, ты правду мне поведай, коль я духовник твой.
Боярыня смутилась, исповедальный дух увял.
– Не ведаю я правды, почто сие сказал. Но ежли муж сказал, знать, истинно!.. Ах, Господи, прости! Тебе бы, сын, сего не знать, да слово не поймаешь… Запомни, наш государь – суть царь, Россия – царство, иначе быть не может. И ты пойдешь служить!
– Добро, пойду, не умирай!
– А ну-ка, повтори?
– Наш государь суть царь…
– И что Россия?
– Россия – царство…
– О
Иван исполнил волю и с иконой перед ложем встал.
– Клянись на образе, пред Богом. От слов своих не отступлюсь до самой смерти.
Он повторил слова и приложился, затем помедлил и спросил пытливо:
– Да уж поведай, мать, что дале приключилось?
– Не след и знать. Скажу одно: супруг мой тайный в затворе ныне, на цепях.
– Но ежли бить челом? Чтоб отпустил?
– Возможно ли сие, помысли сам! Брак наш сокрыт от глаз мирских, Всевышний токмо знает… Что я скажу царю? Какое слово молвлю? Раскрыть же сей союз – великий грех.
Боярыч помолчал и тяжело вздохнул.
– Мне жаль его… Должно, достойный муж, коли царю сказал…
– Не смей! Ты клялся на иконе!
– Ох, Господи, прости!.. Скорблю, ведь сгинет князь.
Она внезапно оживилась и привстала.
– Надежда есть! Семь лет тому давала я вещицу, хранящую от смерти… Давно когда-то ехала в карете, и тут ярыжка подзаборный. В окошко бросил – на тебе, возьми! И грошик дай… Позрела – медь зелена. На что безделица сия, спросила. А он: возьми, она спасет от смерти. Я ею был одарен одним царем арапским и с того часа вот уж век прожил. И жизнь прискучила довольно, так вот бери за грош! Я посмеялась и взяла… Не обманул, ярыга, и в самом деле беды отступили! И страх, и опасенье – все исчезло. Когда ходила по дворам и милостыню носила, разбойник с ножиком напал. Зарезал бы, ей-ей, да ножик вдруг упал и как стекло, разбился. В другой раз лиходеи карету осадили и ну стрелять! Да мимо!.. Покуда оберег сей у него на вые, смерть обойдет его. Никто не в силах тронуть! Даже царь!
Она в сей час вскочила и сына обняла.
– Ты ныне духовник! Излила тебе душу и веру обрела.
– И напугала – страсть…
19.
Сей отроческий страх, подобно ветру, лишь душу опахнул и будто канул. Однако утром, ото сна восставши, она позрела матушку Меланью, и в сердце вызрел лед. Та ласкова была и не корила, но схимный вид ее, суровый черный плат, побитый письменами, ровно молью, и ряса, шитая крестами – все источало смерть. Ну, словно в скорбный год, когда скончался Глеб, и дом на Разгуляе ей склепом мнился. К чему ни прикоснешься – к столу ли, к ложу иль к перилам гульбища – чего касался муж, все было мертвым. Она уж мыслила переселиться в усадьбу на Ходыне, дабы не грызла память, но в тот же год к ней и явился странник, сказав:
– Жену собе ищу.
Дух смерти в миг един оставил терем, и там, где он витал, отныне поселилась жизнь.
Монашку отослав, боярыня укрылась одеялом и, веки опустив, пыталась погрузиться в сон, однако ложе отдавало тленом и хладом мерзким, будто бы могильная земля. Встать захотела, покликала служанок, однако девки молодые еще спали и на зов, веригами бряцая, притащился Федор.
– Как почивала, госпожа? – чему-то улыбался. – Меня звала, али кого?
В другой бы раз и прогнала, однако стылый страх, объявший существо, как будто волю отнял.
– Тебя звала, – пролепетала. – Что, утро на дворе?
– Да, госпожа, уж солнце встало, весна!
– Ну, будет преклоняться. Тебе не госпожа – сестра духовная.
– Добро, сестра!
– Что там еще, на свете белом?
– Трава
растет и лютики-цветочки. А на Басманной благодать! Река струится, пчелочки жужжат. Еще чуток, настанет лето!– Ты ныне весел что-то…
– Уж полно горевать!
– Дух смерти всюду, тлен…
– Ничуть и не бывало. В сей час же отворю окно – позри сама!
И отворил! Да токмо не весной пахнуло, не цветом трав и зеленой листвой – землей могильной нанесло и свежей кровью.
– Ох, Господи, прости… Что там творится, Федор? Ужель теленка режут?
– Да полно уж, сестра! Сие тебе блазнится.
– А голоса? Откуда голоса?
– Се голь шумит. Копеечки делят, куски – потеха ныне, на Лобное идут.
– Опять? Я боле не велела взирать на казни!
– Не слушают убогие. Да что с них взять? – блаженный рассмеялся. – Кто голову на плахе потеряет, кто долю свою сыщет. Известно по Москве, на лобном зрелище богато подают, поелику боятся смерти. Жизнь бренной чудится и не жалко злата. Однажды именитый муж мне в шапку бросил рубль. Ей-ей!
– А что же ты сидишь?
– Да мне прискучило сие и боле нет охоты взирать на смерть.
– Но ты ведь ждал ее?
Блаженный ухмыльнулся.
– Су, близко подходила. В затылок уж дышала. И страх испытывал, как ныне ты.
– И что же приключилось?
– Не смею и сказать, – замялся Федор. – Да ни к чему сие…
– Уж сказывай! – боярыня привстала на постели. – Коль заикнулся сам…
– Ах, сестра, боюсь, ты не поверишь…
– Коли услышу ложь.
– Добро, тому и быть, признаюсь, скажу тебе о смерти. Когда пришла за мной, я притчу ей поведал… О том, как юноша-холоп, посмел влюбиться в госпожу и сделался блаженным. Послушала она и отпустила на веки вечные. По сути, ныне я бессмертный. Сие награда за любовь.
Боярыня задумалась печально и дух перевела.
– Доселе я слыхала, смерть у влюбленных отнимает жизнь. Претит ей сие чувство. Тебе ж бессмертие в награду…
– Поелику блажен.
– Что станешь делать вечность? Веригами бряцать?
– Ни, госпожа, тебя буду любить, – он вдруг приблизился к постели и зашептал: – А коли ты возлюбишь, то обретешь бессмертие, как я. Ну, а вериги… Вериги я сниму.
Он в тот час раскрутил заклепки, и железа свалились, и стены сотряслись от тяжести цепей. Сей муж убогий вмиг распрямился и в сажень вырос, под самый потолок! Жуть охватила сердце, десницы не поднять для крестного знаменья – но в мыслях помолилась, не выдала испуга.
– А кто ты, без вериг? – с усмешкою спросила. – Холоп, коих довольно! Помысли же, безмудрый, на что тебе бессмертие? Чтоб вечно быть рабом?
– Ты госпожа, пред кем я преклоняюсь! А дале токмо Бог. Я суть, свободен, поелику блажен.
– Блажен был в железах, ну а без них ты просто дурень. Ступай отсюда вон! Вкупе с цепями…
Взор Федора затлел, подобно углю.
– Мне чудилось, любила…
– Убогого любила! Брата! Когда ты, смерти не боясь, стоял за правду. Когда на площадях кричал и толпы собирал, и вразумлял народ. Когда царя разоблачал и псов его, когда в страстной четверг едва до смерти не забили…
– И боле никогда? Ужели ни минуты иначе не любила?
– Неясна речь твоя… Скажи уж прямо!
– Ох, память коротка! – он засмеялся. – Но помнишь, кони понесли, на костромской дороге? В объятьях замерла, лишь крест мне эдак гладит, а взор был страстный и лукавый. Ты, госпожа, надежду тешишь уличить во лжи, но я позреть хочу, не лжешь ли ты? Что ты таила в мыслях? Что жаждала в тот час, егда помчались кони?
Стыд опалил лицо, слова завязли в горле.
– Я думала… о князе…
– Не солгала, добро! И ныне держишь в сердце?