Скорлупарь
Шрифт:
Штернблад убивал и в худших условиях.
Малефик искренне надеялся, что до крови не дойдет. Просто дополнительная предосторожность. На случай, если у Реми откроется «прободная язва», всосет ману «отворотня», король заметит юрода, а тот, в свою очередь…
Вероятность такого развития событий стремилась к нулю. И все же… На душе скребли и гадили кошки. Они с Нексусом – молодцы. Безопасность владыки – прежде всего. Лейб-малефициум на высоте; позднее их наградят. Благо короны, благо государства…
Кошки разошлись не на шутку.
–…позорите своего государя перед венценосным гостем!
Напротив
Один стул пустовал. Его спинку наискось пересекала траурная лента. Стену за местом, отведенным погибшему на охоте графу д'Аранье, завесили знаменем с гербом графства. Знамя было черным, в семь локтей длиной, с бахромой из темного меха.
Согласно традициям, золото герба на черном фоне символизировало величие дома в тяжелые времена.
–…подите вон, сударь! Видеть вас не желаю!
– Как будет угодно вашему высочеству, – пролепетал барон, пятясь к дверям.
Не успел он покинуть залу, как раздражение герцога нашло новую мишень.
– Зачем ты притащил сюда своего урода?! Отвечай!
Граф д'Ориоль встал и с достоинством выпрямился.
– Это не мой урод, государь. Это ваш урод. Я готовлю вам подарок.
– Ты шутишь?
– Ничуть. Шутить будет он. Я намерен преподнести вам, государь, нового шута. Взамен Фалеро, который сейчас, должно быть, веселит Нижнюю Маму.
– Этот болван – шут?
– Воистину так, – со смирением подтвердил граф.
Герцог обернулся к Эдварду II, призывая августейшего соседа в свидетели. Полюбуйтесь, мол, с какими тупицами приходится иметь дело! Даже мой собственный сын – ничтожество, клянусь Овалом Небес! Однако король любовался гобеленом со сценами псовой охоты. «Отворотень» работал выше всяких похвал: его величество игнорировал все, что было хотя бы косвенно связано с Реми Бубчиком.
Лицо Карла Строгого налилось дурной кровью. Гнев перешел в ярость, искавшую выхода. Луч солнца, упав из окна, сверкнул на кирасе, отполированной до зеркального блеска. По краю кирасы гравер изобразил девиз Неверингов:
«Награда не уступает подвигу».
Андреа не удивился бы, узнав, что бравый вояка не снимает кирасу даже на ночь. Так и спит, в накидке из горностая поверх доспеха. И видит наилучшие сны: падение города за городом.
– Эй ты, болван! Встань!
Реми сжался в комок, не понимая, что происходит.
– Я кому сказал?!
Скорлупарь неуклюже поднялся, сутулясь и глядя в пол.
– Подойди!
Сейчас, понял Мускулюс. Сейчас все произойдет. Мне нет дела до судьбы герцога. Он – кость в горле у Реттии. Будет лучше, если он отойдет в мир иной. С подонком д'Ориолем, когда он займет отцовский трон, договорятся без проблем. Реттия сможет держать его на коротком поводке. Зная то, что известно мне и Нексусу, шантажировать молодого мерзавца – проще простого.
«Милосердие и добросердечность. Справедливость и
благотворительность. Нет, отрок, это не наш профиль. И не тщись, не выйдет…»Реми доковылял до возвышения и остановился.
«Без приказа я и пальцем не пошевелю. Спасать – не мое дело. Если, конечно, речь не идет о короле… А приказа не будет. И я никого не спасу…»
– Ты шут? Я спрашиваю, ты шут – или крысиное дерьмо?
– Ватрушечки, – прошептал скорлупарь, чуть не плача.
– Не слышу! Что морду воротишь, дурак? Шут и собака должны смотреть в глаза хозяину! В глаза, я сказал! В глаза!..
Реми Бубчик начал поднимать голову.
ПРЯМО СЕЙЧАС
или
МОЯ ВИНА
Он знал, что виноват.
Он родился с этой виной. С ней жил. С ней спал, ел и пил. Просил прощения – направо и налево, каждую минуту, зная, что его не слышат. Из-за вины путались мысли. Он принимал это, как заслуженное наказание. Нельзя быть умным, если виноват.
Нельзя быть, как все, если виновен.
Мама уехала из-за него. Папа уехал из-за него. Новорожденную сестренку увезли из-за него. Они молодцы, правильно сделали. Иначе папа с мамой могли провалиться в дырищу. Встали бы на самом краешке. А он подошел бы сзади и толкнул.
Он не мог удержаться, когда хотелось толкнуть. Когда просто хотелось, еще ничего. Еще держался. А когда хотелось так, что аж жглось, тогда ни в какую. Хоть пальцем лоб расковыряй. Хоть иголкой. Раньше он ковырял, но бабушка плакала. Ладно, перестал. Все равно без толку.
В его жизни были два счастья: кувыркаться и ватрушечки.
Потом пришел добрый хозяин. «Мой дурак!» – говорил хозяин. Твой дурак, соглашался он. Ведь если дурак, если чей-то, значит, не очень виноват. Кувырк-кувырк, извините, пожалуйста. От дырищи тянуло сыростью. И воняло. Он помнил: так воняло в нужнике, только меньше. Вонь и вина.
Извините.
Сейчас от вони хотелось плакать. Главный господин велел делать страшное. Главный господин хотел в дырищу. Сам хотел, не заставляли. Приказывал, гневался. Все умные, их надо слушаться. Нельзя перечить. Кувырк-кувырк. Становись на краешек, я толкну.
Я же виноватый.
Сейчас будет удовольствие. Это второе имя вины: удовольствие. Потом он готов был убить себя за это удовольствие. Но не знал, как убивают себя. Он дурак. Такую хорошую вещь знают только умные. Не он. Он знает другое: ватрушечки. Голова поднималась медленно. Во лбу жглось. Глаза не моргали.
На полпути он увидел свою вину. Впервые. И в страхе ударился лбом об пол. Холодный, спасительный пол. Он жил с виной, но не видел ее. Его заманили в ловушку. Он не станет слушаться. Кувырк-кувырк, отпустите меня. Оставьте в покое.
Ватрушечки.
Господин гневался. Вина ждала посередине между полом и дырищей. Он стал опять поднимать голову.
Казалось, в мозгу скорлупаря качнулся и пришел в движение тяжелый маятник. Реми пытался, как было велено, взглянуть в глаза государю, воюя с собственной головой, но тут маятник доходил до крайнего положения – и начинал двигаться обратно. Взгляд скорлупаря вновь упирался в пол. С упрямством механизма Реми предпринимал новую попытку – и все повторялось.