Скованные намертво

Калач приехал на встречу. У него имелся ключ от квартиры, на которой он должен был давать указания одному из своих главных подельников. Только получилось, что этот подельник сдал своего босса Аверину, поскольку у него имелись веские основания бояться оперативника куда больше, чем хозяина. Калач должен был явиться на место без охраны, дабы не вовлекать в свои дела хотя бы на одного человека больше, чем необходимо.

В квартире Калача ждал Аверин.

Щелкнул замок, дверь начала приоткрываться. Калач шагнул на порог, Аверин рванулся ему навстречу, с кряканьем ударил в солнечное сплетение. Калач пришел в себя и восстановил дыхание только через четверть часа.

Аверин обыскал его. Нашел паспорт на имя гражданина Аргентины Хуана Годизицкого. В рукаве пиджака обнаружилось зашитое лезвие — воровской трюк, помогает в разных ситуациях.

Аверин бросил вора на кресло, уселся напротив него. И стал рассматривать.

Ничего особенного — невысокий, худой, с отечным лицом человек, на вид — лет сорок пять. На руках едва заметные белые полосы — такие остаются, когда хорошие пластохирурги сводят татуировки. Как только он отдышался, на его лице появилась скучающая мина, глаза стали какие-то снулые, как у хватившего дозу токсикомана.

Он выдал тираду на испанском языке.

— Что, русский позабыл? — спросил участливо Аверин, разглядывая Калача.

— Не забыл. Родом из России. Я гражданин Аргентины.

— Кончай дурака валять, Калач. Я тебя давно ищу.

Калач откинулся на спинку кресла и расслабился. Он вдруг успокоился. Понял, что ждали именно его. И теперь нужно искать выход.

— Ты кто такой? — спросил он.

— Опер я.

— И что тебе, опер, надо?

— В розыске ты, Калач.

— Ах, в розыске… Так это пустое. Ничего у вас не выйдет.

— Подделка документов, незаконный переход границы.

— И условный срок.

— А за старое отвечать не собираешься?

— Ничего не докажете. Ситуация разрешена в мою пользу опер.

— Умный ты человек, Калач.

— Еще какой умный… Ты сколько хочешь?

— У тебя столько нет.

— Значит, меньше чем на полета тысяч зеленых не согласен?

— Не согласен.

— Шестьдесят. По рукам?

— Подумаю…

— Пятерку набавлю — не больше. Опер, жадность часто во вред идет.

— Ты прав… Слушай, а каково оно, стакан крови хлопнуть? Правда, все комплексы как ветром сдувает?

Глаза Калача утратили нарочитую снулость. В них будто зажегся какой-то отвратный, мутный огонь. Они жгли Аверина гамма-лучами, взгляд пронизывал, от него хотелось зарыться в землю.

— Ты о чем?

— О тебе. О Щербатом. О вас всех…

— Дуру-то не гони, опер. Считай, я ничего не слышал.

— Хорошо.

Аверин снял трубку, позвонил. Назвал адрес.

— Когда будешь? — спросил он.

— Через полчаса, — ответил Ледокол.

— Минута в минуту.

— Понял.

Он повесил трубку.

— Ты чего, опер? — заерзал Калач. — Ты кому звонил?

— Опергруппу вызывал. Торг не состоялся.

— Тебе же хуже, — пожал плечами Калач. Через двадцать минут Аверин приковал наручниками Калача к батарее. Для верности стянул руки ремнем.

— Пока.

— Э, ты куда? — Калач заволновался.

— Стрелять вас, как бешеных собак, надо.

Он налепил пластырь на лицо Калача, протер все предметы, которых касался, — на всякий случай — и вышел из квартиры. За пять минут Калачу с наручниками не справиться.

Выезжая, видел, как во двор заворачивает джип с черными стеклами.

Когда вечером в девятом часу появился Егорыч, Аверин вручил ему коробочку.

— На, по случаю досталась.

Егорыч развернул пакет, открыл коробочку.

— Ты меня в самое сердце поразил. «Форд» 1908 года. Фирменная коллекционная модель. Прекрасно!

Аверин выменял машинку у Долгушина на бутылку коньяка. Ему коньяк куда нужнее, машинками он никогда не увлекался.

— Сколько отдал? — осведомился Егорыч. — Я заплачу.

— Да ты что, какие счеты? — отмахнулся Аверин. — Давай лучше по пивку.

— Давай.

Оприходовали пару банок. Потом еще парочку.

— Ну что, собираешься в Тель-Авив? — спросил Аверин, поднимая свою любимую кружку с изображением великого города Будапешта.

— Да с деньгами пока туговато. Билет недешево стоит. Родственники предлагали оплатить проезд, но как можно? Неприлично.

— А на моих глазах два билета туда пропали. По моей вине. Надо было тебе их отдать, — усмехнулся Аверин.

— Плевать, — отмахнулся Егорыч. — Нам и тут хорошо. Нас и здесь неплохо кормят, как говорят в мультике. Выпили еще.

— Неважнецки выглядишь, — сказал Егорыч.

— На пределе. Все очень плохо, Егорыч. Хуже некуда.

— Что так?

— Воюю с ветряными мельницами — вот что. У этой шоблы бандитской, которая саранчой на нас накинулась, все — власть, деньги. У них орды боевиков, готовых стрелять кого угодно, лишь бы деньги шли. Хищные, беспринципные — у них все схвачено. У них в кармане чиновники, судьи.

— Дерьмократов добавь, — кивнул Егорыч.

— Знаешь, Егорыч, они на пьедестале, и их оттуда не скинуть. Они побеждают. Празднуют победу.

— Ага. Но одно забываешь — на них всегда найдется такой опер, как ты. Найдется свой Аверин. Тот, которого им никогда Не сломать. Это, брат мой, русский характер. Русский человек однажды понимает — все, отступать некуда. И жизнь, все остальное — не так важно. И восстает против силы. И нечисть боится именно ЧЕЛОВЕКА.

— Это ты о ком?

— Это я тебе дифирамбы пою.

— Да ну тебя, — отмахнулся Аверин. И приложился к кружке. Посидеть им спокойно не дали. Заявилась соседка из тридцатой. После того как она решила, что идет психотронная агрессия, она перестала видеть в Аверине врага, а, наоборот, приходила советоваться.

— Я решила поднять всех на ноги, — заявила она. — Куда мне писать заявление? В милицию? Черномырдину?

— Да нет, у психотронщиков все схвачено, — отмахнулся Аверин.

— А кому? Может, президенту?

— Не поможет, — встрял Егорыч.