Скованный ночью

— В будущее, — настаивал Бобби; пиво явно добавило ему уверенности в себе. — Они думали, что нуждаются в защите с помощью космических костюмов, потому что… будущее могло быть совершенно другим. Так оно и вышло.

Ил, выстилавший пересохшее русло, отливал серебром даже без лунного света. Тем не менее апрельская ночь была темной.

Еще в семнадцатом веке Томас Фуллер сказал, что ночь темнее всего перед рассветом. С тех пор прошло больше трехсот лет, но он все еще был прав, хотя давно умер.

— Как далеко в будущее? — спросил я, снова ощутив дыхание горячего зловонного ветра в яйцевидной комнате.

— На десять лет, на век, на тысячелетие. Какая разница? Как бы далеко они ни улетели, что-то уничтожило их.

Я вспомнил призрачные голоса в овоиде: ужас, крики о помощи, вопли…

Меня затрясло. Глотнув из бутылки, я сказал:

— Эта штуковина… или штуковины в костюме Ходжсона…

— Это часть нашего будущего.

— Ничего такого в нашем мире нет.

— Пока нет.

— Но они такие странные… Должна была измениться вся экология. Измениться радикально.

— Если найдешь динозавра, спроси его, возможно ли это.

Мне расхотелось пива. Я высунул руку из джипа и вылил остатки на землю.

— Даже если это была машина времени, — заспорил я, — она была демонтирована. Но Ходжсон, явившийся ниоткуда, круглая дверь, то исчезающая, то появляющаяся… все, что случилось с нами… Как это могло произойти?

— Остаточное действие.

— Остаточное действие?

— Типичное остаточное действие. В натуральную величину.

— Если взять мотор «Форда», убрать коробку передач и вырвать с мясом стартер, никакое остаточное действие не позволит этой чертовой машине добраться до Лас-Вегаса.

Глядя на мерцающее, слегка светящееся русло реки так, словно оно вело в наше странное будущее, Бобби сказал:

— Они пробили дыру в реальности. Может быть, такая дыра не зарастает сама по себе.

— И что это значит?

— То, что значит, — ответил он.

— Загадочно.

— Припадочно.

При чем тут «припадочно»? А, кажется, понял. Да, возможно, его объяснение было загадочным, но, по крайней мере, за него можно было зацепиться. Только знакомая мысль позволила бы нам не сойти с ума. Так своевременно принятое лекарство избавляет больного от припадка эпилепсии.

Если, конечно, Бобби не насмехался над моей доставшейся в наследство от отца любовью к метафорам. В таком случае Бобби выбрал это слово исключительно для рифмы.

Я не доставил ему удовольствия и не попросил объяснения.

— По-твоему, они не знали про остаточное действие?

— Ты имеешь в виду умников, которые корпели над этим проектом?

— Ага. Людей, которые сначала создали его, а потом разрушили. Если это было остаточное действие, они бы снесли здесь все до основания и залили развалины несколькими тысячами тонн бетона. Ни за что не оставили бы этот кошмар дуракам вроде нас с тобой.

Он пожал плечами:

— Может, эффект проявился, когда они давно ушли отсюда.

— А может, все это нам померещилось, — промолвил я.

— Сразу обоим?

— Такое бывает.

— Одинаковые галлюцинации?

Подходящего ответа у меня не было, поэтому я сказал:

— Припадочно.

— Упадочно.

Я отказывался верить в это.

— Если «Загадочный поезд» был проектом путешествия во времени, то он не имел никакого отношения к работе моей матери.

— Ну и что?

— А то. Если он не имел отношения к ма, почему кто-то оставил мне эту бейсболку в яйцевидной комнате? Почему в другую ночь он оставил ее фото в воздухонепроницаемой камере? Почему сегодня кто-то засунул пропуск Лиланда Делакруа под «дворник» и послал нас сюда?

— Ты настоящая машина для задавания вопросов.

Бобби допил свой «Хайникен», и я засунул наши пустые бутылки в сумку-холодильник.

— Может быть, мы не знаем и половины того, что считаем известным, — сказал Бобби.

— Например?

— Может быть, в Уиверне все пошло наперекосяк из-за лабораторий генной инженерии, и причиной этого кавардака были теории твоей ма, как мы думали до сих пор. А может быть, и нет.

— Ты хочешь сказать, что наш мир уничтожила не моя мать?

— Ну, брат, мы можем быть уверены, что она приложила к этому руку. Как-никак она была здесь не последним человеком.

— Спасибо.

— С другой стороны, она могла быть виноватой в этом лишь частично, причем вполне возможно, что на ее долю пришлась меньшая часть.

Мой отец месяц назад умер от рака, причем, как я подозревал, рака не слишком естественного происхождения. После его смерти я нашел записки, в которых рассказывалось об Орсоне, об экспериментах по повышению интеллекта животных и сбежавшем ретровирусе, выведенном моей матерью.

— Ты сам читал записки моего отца.

— Возможно, он не знал всего.

— У них с ма не было секретов друг от друга.

— Ага. Два тела, одна душа.

— Это правда, — сказал я, задетый его сарказмом.

Он посмотрел на меня, поморщился и перевел взгляд на русло реки.

— Извини, Крис. Ты совершенно прав. Твои родители были не чета моим. Они были… особенные. В детстве я мечтал, чтобы мы с тобой были не просто друзьями, а братьями и чтобы твои па и ма были моими.

— Мы и есть братья, Бобби.

Он кивнул.

— Ближе, чем кровные, — сказал я.

— Не разводи нюни.

— Извини. В последнее время я ел слишком много сладкого.

Есть вещи, о которых мы с Бобби не говорим никогда, потому что их не опишешь и потому что слова могут их опошлить. Одна из таких вещей — наша святая дружба.

Бобби продолжил:

— Я вот о чем. Твоя ма тоже могла не знать всего. Не знать про проект «Загадочный поезд», который мог быть виноват в случившемся больше, чем она.

— Идея заманчивая. Но как?..

— Я не Эйнштейн, брат. Просто полощу себе мозги.