Скрипачка

— Откуда знал? — Алька выпрямилась на диване, с удовлетворением отметив, что ни пол, ни потолок больше не вертятся.

— Оттуда, — подмигнул Гриша. — Он мужик не промах был, стряпал кое-какие делишки. Никто не знал, а я знал! Потому как уважал он меня шибко, уясняешь? Пей давай!

Алька кивнула, но так и продолжала держать стопку в руке.

— Потом устал он, Паша. Так и говорил: «Утомился я, Гришаня, бросил бы все к фене — и оркестр, и прочее. Сочинял бы…» Сечешь? Это ж сила была, Тимофеич, ум какой!

— Что ж он на пенсию не шел? — осторожно спросила Алька. — Сидел бы дома и сочинял.

— Разлетелась! — Гриша потряс пустой бутылкой, покосился на Алькину сумочку и вздохнул: — Кто б ему дал уйти! Наказали сидеть и не рыпаться.

— Кто наказал?

— Кто надо. Пришел Тимофеич ко мне, сам серый, аж глядеть жутко. «Гриш, — говорит, — не спрятаться мне. Под землей найдут». Был один у него свой человек, среди тех, — работяга опасливо мотнул головой в сторону двери, словно за ней притаились неведомые убийцы, — передал, что готовится ему несчастный случай.

— Как это?

— Дура совсем? Не понимаешь, как это делается? Это когда помираешь, как бы по случайности, а на самом деле нет… Не будешь пить, мне давай тогда! — Он забрал у Альки нетронутую стопку. — Вот потому жизнь тяжелая была у Паши. Смерть свою подстерегал, да не знал, с какой стороны она прискочит. Тот-то… ну который предупредил его, ничего более сказать не мог, велел только опасаться в оркестре человека по кличке Флейта.

— Как ты сказал? — Алька соскочила с дивана, задев Гришину руку со стопкой. Та глухо звякнула об пол.

— Что ж ты делаешь! — недовольно проворчал мужик, нагибаясь к плавающим в лужице осколкам.

— Повтори, что ты сейчас говорил про флейту!

— А ты глухая? — рассердился Гриша. — Убить его должен был кто-то с прозвищем Флейта.

— Именно с прозвищем, а не просто флейтист?

— Отстань! — Гриша собрал битое стекло, бросил его в ведро, с явным сожалением вытер лужу.

— Так что ж ты молчишь все это время? — Альку охватили одновременно торжество и ярость. Никто не подумал встретиться и поговорить с этим забулдыгой, никому дела нет, что он все знает об убийстве Кретова. Как кричал Кретов перед смертью? «Флейта, проклятая флейта, убийца!» Эти слова были главной уликой против Валерки, их нельзя было объяснить ничем другим, кроме как тем, что Кретов видел своего убийцу, и убийцей являлся флейтист. Именно поэтому с самого начала Алька считала, что никакого крика не было, не могло быть.

Но, оказывается, слова дирижера значили совсем другое — он наконец узнал, кто его палач, скрывающийся под кличкой Флейта. Потому и кричал «Флейта!», а не «Флейтист», имея в виду совсем не Рыбакова. И злился на Валерку, цеплялся к нему на репетициях из-за того, что тот невольно все время напоминал ему о притаившейся где-то страшной, невидимой смерти!

— Ты пойдешь со мной к следователю и повторишь ему все, что сейчас рассказал мне. Прямо сейчас! — Алька потянула мужика за рукав к двери.

— Чего? — Он и не думал двигаться с места, глаза его смотрели на нее удивленно и насмешливо. — Какая шустрая! Я еще пожить хочу! Ишь ты, к следователю!

Он грубо оттолкнул Альку, освобождаясь из ее цепких пальцев.

— Но ведь человек в тюрьме сидит, невиновный человек! Ты же можешь его спасти своими показаниями!

Альке стало страшно. Она готова была умолять этого козла, даже встать перед ним на колени, только не допустить, чтобы он окончательно обозлился. Может быть, если действовать по-хорошему, то удастся его уговорить?

— Мне-то что? — ухмыльнулся Гриша. — Мне лишь бы моя голова была цела. Я в этом деле человек десятый.

— Я все равно расскажу, сама расскажу. Тебя привлекут за сокрытие!

Мужик откровенно захохотал:

— Кому чего ты расскажешь? Кто тебе, шлюхе, поверит? Небось так с каждым пьешь, кто тебе предложит? Может, и еще кое-что? Топай отсюда, угрожать мне она еще будет!

Он замахнулся, но движения его были сильно замедлены водкой.

— Сволочь! — Алька увернулась в сторону, подняла с пола тяжелый контрабасовый смычок. — Я еще вернусь к тебе, ты меня вспомнишь!

Она изо всех сил ударила Гришу смычком по шее и кинулась за дверь. Пробежала несколько метров, упала, вспомнила про забытую на диване скрипку. Задыхаясь, влетела обратно в подсобку. Мужик, склонившийся было над ее футляром, быстро отпрянул к окну. Ни слова не говоря, Алька схватила инструмент и унеслась прочь.

Где, где искать эту Флейту? Кто это может быть? Обязательно духовик? Или прозвище дано совсем по другому поводу? А вдруг это вовсе и не музыкант, а кто-то из администрации оркестровой базы? Там ведь целый штат работников, кто-то из них ездил с оркестром во Владимир. Может, это тот самый человек, который умело и профессионально подрезал ремень на софите?

Догадывался ли Кретов, кто скрывается под этим красивым прозвищем? Видимо, нет. Он узнал об этом в самый последний момент своей жизни. Очевидно, прежде чем вставить вилку кипятильника в розетку, палач раскрылся обреченному дирижеру. И еще очевиднее, что убийца не предполагал кретовской осведомленности о кличке Флейта. Иначе бы он не допустил, чтобы тот орал об этом на всю гостиницу. Произошла накладка — готовился несчастный случай, но Крет своим криком поставил это под сомнение. Зато, на радость киллеру, под руку подвернулся Рыбаков, да еще и оказался именно флейтистом. Невероятное, трагическое совпадение, на которое шансов было один из тысячи. И тем не менее оно произошло.

Теперь Алька знает почти все. Но что толку? Кто ей поверит, без свидетелей, без бланков, оставшихся у Васьки? Сочтут, что вся история — плод ее больного воображения. Надо найти палача, найти Флейту. У этого человека не должно быть алиби на момент убийства.

36

Подошел троллейбус, из него вывалилась веселая, разноцветная толпа школьников, едущих откуда-то целым классом. Алька вошла в опустевший салон. Предстояло решить, к кому направиться. О соображениях Кретова насчет Флейты можно было узнать лишь у двух человек: Вертуховой и Софьи Тимофеевны. Ленка явно ничего такого от своего любовника не слышала, иначе бы давно догадалась, что Рыбаков тут ни при чем. С Кретовой говорить, скорее всего, бесполезно: она совершенно очевидно не в себе, несет какую-то чушь. Лучше бы нагрянуть к Вертуховой, но это слишком далеко для сегодняшнего дня. Завтра Алька поедет в Химки, а сейчас на всякий случай все-таки посетит Кретову. Вдруг покойный дирижер делился с ней своими опасениями и страхами?

Около метро неожиданно вошел контролер и оштрафовал Альку, у которой проездной был только на трамвай. Билет купить она, конечно, позабыла и заплатила десятку двухметровому парню с бульдожьей челюстью. В другой раз она бы поломалась и попробовала бы отвертеться, но сейчас не хотела рисковать. И так в последнее время она попадает в сплошные переделки.

Алька вдруг вспомнила про записку. Да, нечего сказать, с той первой «прогулки» в Александров она успела многое натворить. Наверняка «следующий раз», о котором говорилось в письме, давно уже ей засчитан. Странно, но она не ощутила страха, а ведь еще сегодня утром он давил на нее, сжимал горло, леденил кончики пальцев. Может, Алька просто перешла некий предел, за которым все воспринимается по-другому, устала бояться, волноваться, страдать? Осталась лишь способность холодно и отстраненно мыслить, просчитывать, анализировать. Одна ее школьная подружка, выучившаяся на операционную медсестру, как-то рассказывала, что во время операции по-другому ощущаешь время и себя в нем. Минуты растягиваются и становятся длиннее часов, а все мысли о себе уходят. Существуют только операционное поле, сосуды, аорты, вены, защелкнутые зажимами, и твои руки, держащие края раны, пытающиеся остановить кровь. Все прочее неважно — любят ли тебя, любишь ли ты, счастлив ли, сыт, богат. Один на один — ты и смерть, схватка идет часами, но кажется, что прошло лишь несколько мгновений.