Скрипка некроманта

За обеденным столом собрались немногие, княгиня велела подать кушанье в опочивальню, князь сидел мрачный, чада и домочадцы притихли, Екатерина Николаевна также отсутствовала, Тараторка смотрела на всех исподлобья. На столе были остатки вчерашнего пира — Трофим наготовил всего столько, что еще на неделю бы стало кормиться. Но сам стол имел несколько траурный вид — после вчерашней роскоши, живых цветов, раскиданных по скатерти, огромных хрустальных ваз с фруктами и вареньями, больших парадных жирандолей со спермацетовыми свечами все было очень скромно, без излишеств.

Праздник, каким бы он ни был, по сути завершился. Со следующего дня начинались труды — в том числе и война с рижской Управой благочиния, которой пора бы уже заняться поисками скрипки всерьез. Допустим, во время праздников у полицейских другой суеты хватало, но сейчас скрипка должна стать их самым неотложным делом. И князь, всем видом показывая озабоченность, явно готовился к завтрашней стычке. На Маликульмулька он даже не глядел, ни разу к нему не обратился, и философ вновь ощутил свою вину: в самом деле, это для гостей прием — возможность отдохнуть и повеселиться, а «послушай-ка, братец» должен на таком приеме трудиться не за страх, а за совесть.

Как часто бывало в подобных случаях, философа заслонил своей широкой спиной Косолапый Жанно и принялся тащить к себе в тарелку со всех блюд, поливать из всех соусников. Затем он откинулся на спинку стула, соображая — что там в желудке делается? Провалилась ли уже закуска куда-то в глубины брюха, освободилось ли место? Для Косолапого Жанно это были очень важные соображения: вот так переоценишь свои силы — а потом и процветай безвылазно в нужнике.

Все уже ели сладкое, а он еще загружал желудок жареной свининой, на которую никто, кроме него, не покусился; Косолапый Жанно соответственно домашней табели с рангах сидел обыкновенно на том конце стола, где маленькие Голицыны и их воспитатель-аббат да еще Христиан Антонович, а среди них не было любителей жирного мяса. Разумеется, изгваздал на пузе фрак, вынужден был, встав из-за стола, отдать его Глашке, но это было поводом уединиться в малой гостиной. Немного отдохнув на диване от чревоугодия и получив вычищенный фрак обратно, разве что с влажным пятном на видном месте, он собрался в короткий путь.

Замковая площадь была располосована протоптанными в снегу дорожками. Маликульмульк выбрал ту, что вела к дверям Петровского лицея и, обогнув здание, пошел закоулками, обошел Алексеевскую церковь и увидел здание Дворянского собрания. Тут уж было недалеко до обувной лавки, о которой говорил фон Димшиц.

Лавка оказалась закрыта, но Маликульмульк сообразил поискать фрау Векслер на втором этаже. Там она и оказалась — сидела в маленькой гостиной, одетая по-домашнему. При ней находился фон Димшиц в шлафроке, что прямо показывало его должность при хозяйке дома. Это немного удивило Маликульмулька: что, казалось бы, за унылый урод с вечным стаканом целебного отвара в руке, а дамам приятен…

— Приготовь нам кофею, любовь моя, — сказал картежник. — Садитесь, господин Крылов. Я бы охотно угостил вас вариациями Хандошкина, но еще не вытвердил их как полагается.

— Вы играете Хандошкина? — удивился Маликульмульк. Сам он был знаком со знаменитым скрипачом и даже получил от него в подарок нотный альбомчик с длинным названием: «Шесть старинных русских песен, с приложенными к оным вариациями, для одной скрипки алто-виолы, сочиненных в пользу любящих играть сего вкуса музыку придворным камер-музыкантом Иваном Хандошкиным, изданные в Санкт-Петербурге, 1786 года».

— Отчего бы нет? Конечно, я не виртуоз и не творю чудес с нарочно расстроенной скрипкой, как он это проделывал. Любопытно, мог бы это повторить Никколо Манчини?

— Я думаю, если бы он слышал исполнение Хандошкина, то смог бы. А объяснять, что скрипка была перенастроена из квинтового настроя в квартовый…

— Вы в этом уверены? — оживился фон Димшиц. — Я всего два раза слушал этого виртуоза, но именно тогда он не проделывал кундштюков с расстроенной скрипкой!

— Эту загадку многие пытались разгадать. Ясно одно — он пытался добиться от скрипки необычного тембра и, наверно, всякий раз вносил этот разлад по-новому. Он, скорее всего, и сам теперь не вспомнит этих проказ, — Маликульмульк усмехнулся. — Я полагаю, Манчини просто не понял бы, чего мы от него добиваемся. Он — фанатик изощренной игры, возможно, сам пробует что-то писать, я бы не удивился. А тут — опыт, кундштюк, дерзость, насмешка…

— Да, мальчик не насмешник. Он чересчур серьезен для своих лет… — фон Димшиц вздохнул. — Я сам с юности хвораю, но пытался жить так, как полагается по возрасту. А бедное дивное дитя не знает ничего, кроме музыки…

Маликульмульк напрягся — в этой беседе прозвучало нечто важное. Какая-то мысль, которую стоило бы развить, родилась — и упорхнула. И эта мысль родилась у него самого!..

Фрау Векслер стала накрывать кофейный стол — со всеми блюдечками, вазочками, чашечками, салфеточками, от которых без ума немецкие фрау. Маликульмульк никогда не понимал, как белизна салфеток может сделаться смыслом жизни.

— Любовь моя, мы сегодня поужинаем в «Петербурге», — сказал подруге фон Димшиц. — Пока фон дер Лауниц не сбежал к своим пейзанам, нужно нанести ему визит — глядишь, он в Риге и задержится.

— Я, собственно, это имел в виду, — согласился Маликульмульк. — А пока мы могли бы сыграть в ломбер, к примеру.

Ломберный столик он уже приметил в углу гостиной. А шкатулка, стоявшая на нем, явно содержала в себе карты, мелки, жетоны и прочее добро, необходимое в игре.

— Забавно, что мы раньше не встретились, — сказал, усмехнувшись, шулер. — Я ведь в девяносто пятом был в Москве; может статься, в одних домах игрывали.

— В девяносто пятом? — переспросил Маликульмульк. — Так не знавали ль вы секунд-майора Ротштейна?

— Имел честь принадлежать к его картежной академии.

— До мая?

— Совершенно верно изволили заметить — до мая. А когда стало ясно, что это дело плохо кончится, я не стал дожидаться июня и любезного приглашения к господину Каверину… У меня, видите ли, слабое здоровье, волнения мне противопоказаны. И потому я обыкновенно осторожен.

— Да, я заметил это, — сказал Маликульмульк, вспомнив, как внезапно исчез фон Димшиц, бросив своих товарищей-игроков и даже сожительницу Эмилию на произвол судьбы. — А как вы поняли, что пора уезжать? Я полагал, что в дом, где играют Шаховской, Голицын, Мещерский и прочие наши князья, полиция заглядывать поостережется.

— Я жил в одной гостинице с Иевлевым, вы ведь знали Иевлева?

Напольные часы пробили трижды, и сразу же опрятная служаночка-латышка внесла поднос с большой синей кружкой. Поставив его перед шулером, она сделала книксен, покосилась на хозяйку, та кивнула, и девушка вышла.

— Отставного коллежского асессора? Встречал его в доме у господина Молимонова. Но игрок он был… — тут Маликульмульк замялся, не зная, как перевести на немецкий русское игроцкое словечко «подмазка». Оно означало проигрыш у игроков, которые, видя неблагосклонность Фортуны, не смиряются, а отыгрываются, пока не останутся без гроша за душой. Смолоду и ему довелось как-то быть в подмазке — и опытные игроки этим воспользовались.

— Прямо скажем, он был глуп. Кто ж устраивает дуэль с удачливым соперником на кулаках, да еще во время праздничного гуляния, на виду у всей Москвы? Простите, я должен выпить отвар.

Фон Димшиц взял кружку, накрытую блюдечком, и медленно, по малому глоточку, с поразительной педантичностью выпил пахучую жидкость. Маликульмульк меж тем вспоминал, как звали игрока, который обыграл Иевлева ни много ни мало — а на десять тысяч. Тот как раз славился своей удачливостью — а вот в кулачном бою был нещадно бит; скорее всего, поделом.