Скрижали судьбы
Шрифт:
— Очень удивительно, доктор. Но меня многое удивляет. Меня удивляют мыши. Меня удивляют забавные зеленые лучики света, которые стучатся в это окно. Меня удивляет то, что вы навестили меня сегодня.
— Очень жаль, что мышей у вас так и не вывели.
— Мыши тут будут всегда.
— А разве Джон не ставит мышеловки?
— Ставит, но не слишком аккуратно. Мыши съедают весь сыр и преспокойно убираются восвояси, как Джесс Джеймс [6] со своим братом Фрэнком.
6
Джесс
Правой рукой доктор Грен стянул кожу на лбу к переносице и помассировал ее. Затем он потер нос и тяжело вздохнул. В этом вздохе были слышен каждый год, который он провел в этом заведении, каждое утро его жизни тут, каждый бессмысленный разговор о мышах, лекарствах и возрасте.
— Знаете, Розанна, — сказал он, — недавно мне пришлось проверить, на каком основании все наши пациенты здесь оказались — сейчас все это вызывает большой резонанс в обществе, — так вот, я просматривал и ваши документы, и должен признаться…
Все это он произнес самым что ни на есть непринужденным тоном.
— Признаться? — подтолкнула я его.
Я знала за ним привычку вдруг молча погружаться в какие-то свои размышления.
— Ах да, простите. Гм, да, так вот. Я хотел спросить вас, Розанна, не помните ли вы случайно, при каких обстоятельствах вас сюда поместили, вы бы мне очень помогли, если помните. Я сейчас поясню, зачем мне это нужно — если до того дойдет.
Доктор Грен улыбнулся, и у меня возникло подозрение, что последняя фраза могла оказаться шуткой, но смысл ее ускользнул от меня, в частности и потому, что, как я уже сказала, шутить ему было не свойственно. Я почувствовала, что все это неспроста.
И тут я сама — не лучше него — забыла ему ответить.
— Так вы помните что-нибудь?
— Вы о том, как я сюда попала, доктор Грен?
— Да, в общем, как раз об этом.
— Нет, — ответила я, сочтя откровенное вранье лучшим ответом.
— Видите ли, — сказал он, — к несчастью, многие поколения мышей, что неудивительно, как следует обжили наши архивы в подвале, да так, что там теперь ничего не разобрать. Над вашей историей болезни, например, они потрудились весьма своеобразно. В своем нынешнем виде она не посрамит даже египетские пирамиды. Такое впечатление, что дотронься до нее, и она рассыплется в прах.
Наступило долгое молчание. Я все улыбалась и улыбалась. Я старалась представить, что он видит, когда смотрит на меня. Сморщенное лицо, такое старое, утонувшее в возрасте.
— Конечно, я вас очень хорошо знаю. За все эти годы мы с вами о многом переговорили. Теперь я жалею, что нечасто делал записи. Вы вряд ли удивитесь, узнав, как мало я записал. Я вообще не любитель записывать — наверное, не самое похвальное качество для моей работы. Иногда говорят, что от нас никакой пользы, что мы никому не помогаем. Но я надеюсь, что вам мы как сумели — помогли, несмотря на то что я делал непростительно мало записей. Я очень на это надеюсь. Я рад был узнать, что вы хорошо себя чувствуете. Мне хотелось бы думать, что вы счастливы тут.
Я улыбалась ему старой улыбкой старой женщины: будто бы я не совсем понимаю, о чем он говорит.
— Хотя видит Бог, — произнес он, выказав некоторую душевную тонкость, — тут никто не может быть счастлив.
— Я счастлива, — сказала я.
— Знаете, я вам верю, — ответил он. — Я, кажется, не знаю человека счастливее вас. Но, боюсь, мне придется снова вами заняться — в газетах сейчас столько всего
пишут о людях, которые находятся в лечебницах не по медицинским показаниям, а, скажем так, по причинам социального характера — будто бы их тут…— Держат?
— Да, именно. Держат. И продолжают держать даже в наше просвещенное время. Конечно, вы здесь уже очень, очень давно. Лет, наверное, пятьдесят?
— Не помню, доктор Грен. Наверное, так оно и есть.
— Быть может, вы считаете это место своим домом?
— Нет.
— Что ж, у вас, как и у любого другого человека, есть право быть свободной, если вы готовы, готовы к этой свободе. Думаю, ведь даже в сто лет вам может хотеться пройтись по улице, поплескаться летом в море, понюхать розы…
— Нет!
Я вовсе не хотела так кричать, но, понимаете, сама мысль обо всех этих обыденных действиях, которые в умах многих людей прочно связаны с легкой, счастливой жизнью, для меня по-прежнему что острый нож в сердце.
— Простите?
— Нет, ничего, продолжайте, пожалуйста.
— В любом случае, если я выясню, что вы находитесь здесь без серьезной на то причины, то есть что для этого нет медицинских показаний, мне придется устроить вас в какое-нибудь другое место. Я бы не хотел огорчать вас. И, моя дорогая Розанна, я вовсе не намереваюсь выбросить вас на улицу. Нет-нет, ваш переезд будет тщательно спланирован и не произойдет без моего согласия и одобрения. Но вот расспросы — без кое-каких расспросов нам никак не обойтись.
Не знаю отчего, но вдруг всю меня будто окатило волной ужаса — так, наверное, яд искореженных и губительных атомов расползался внутри людей на окраинах Хиросимы, убивая их так же верно, как и сам взрыв. Ужас был похож на тошноту, на воспоминание о тошноте, которое я ощутила в первый раз за много лет.
— Розанна, вам нехорошо? Пожалуйста, только не волнуйтесь.
— Конечно, я хочу на свободу, доктор Грен. Но она пугает меня.
— Обретение свободы, — любезным тоном сказал доктор Грен, — всегда сопряжено с чувством неопределенности. По крайней мере в этой стране. А может быть, и во всех странах.
— С убийством, — сказала я.
— Да, иногда, — мягко согласился он.
Мы замолчали, и я принялась разглядывать плотный прямоугольник солнечного света на полу. Въевшиеся пятна древней пыли.
— Свобода, свобода, — повторил он.
В его запыленном голосе вдруг прозвенела какая-то затаенная тоска. Я ничего не знаю о его жизни вне этих стен, о его семье. Есть ли у него жена, дети? Существует ли миссис Грен? Не знаю. Или знаю?
Он человек умный. На хорька похож, но это неважно. Тот, кто может говорить о древних греках и римлянах, — человек одного поля с моим отцом. Мне нравится доктор Грен, невзирая на его пыльное отчаяние, потому что беседы с ним отдаленно напоминают мне беседы с отцом, вывязанные из слов сэра Томаса Брауна и Джона Донна.
— Но начнем мы не сегодня, нет-нет, — сказал он, поднимаясь с кровати. — Конечно же, не сегодня. Но я счел своим долгом ознакомить вас с фактами.
С какой-то бесконечной врачебной терпеливостью он направился к двери.
— Вы этого заслуживаете, миссис Макналти.
Я кивнула.
Миссис Макналти.
Я всегда думаю о матери Тома, когда слышу это имя. Я тоже когда-то была миссис Макналти, но не в превосходной степени, как она. Никогда. Уж она не упускала случая лишний раз мне об этом напомнить. Впрочем, отчего же я назвалась тут миссис Макналти, хотя все приложили столько усилий, чтобы отнять у меня это имя? Даже не знаю.