Скуки ради
Шрифт:
– То есть как вам сказать? Это не чин, а... так сказать, природная способность... Философом может быть всякий... кто родится с привычкой думать и во всем искать начало и конец. Конечно, и в университетах бывают философы... но они могут быть и просто так... даже служить на железной дороге.
– И много получают те, которые при университетах?
– Глядя по уму...
– Но, если бы был четвертый, - премило бы мы повинтили!
– со вздохом сказал Матвей Егорович.
И разговор оборвался.
В синем небе поют жаворонки, по тополям прыгают с ветки на ветку малиновки
– Арина там?
– спрашивает Матвей Егорович.
– Конечно...
– кратко отвечает ему жена.
– Оригинальная баба эта Арина; вы заметьте, Николай Петрович...
– Оригинальность - первый оттиск банальности, - как бы про себя говорит Николай Петрович, имея вид задумчивый и мыслящий.
– Как?
– оживляется начальник.
И когда Николай Петрович вразумительно повторяет изречение, он сладко щурит глаза, а Софья Ивановна томным голоском говорит:
– Как вы хорошо помните то, что читали... а я вот прочитаю и на другой день, хоть убейте, ничего не помню... Вот недавно в книжке "Нива" прочитала что-то такое интересное, такое забавное, - а что? ни слова не помню!
– Привычка, - кратко объясняет Николай Петрович.
– Нет, это лучше этого... как его? Шопенгауэра...
– улыбаясь, говорит Матвей Егорович.
– Выходит, что все новое будет старым!
– И наоборот, ибо один поэт сказал: "Да, экономна мудрость бытия: все новое в ней шьется из старья".
– Фу ты, черт! Как это у вас... точно из решета сыплется!
Матвей Егорович довольно смеется, его жена мило улыбается, а Николай Петрович польщен и безуспешно хочет скрыть это.
– Кто это сказал насчет баналыюсти-то?
– Барятинский, поэт.
– А другое?
– Тоже поэт - Фофанов.
– Ловкачи!
– одобряет поэтов Матвей Егорович и нараспев, с улыбкой удовольствия на лице, повторяет двустишье.
Скука как бы играет с ними, - на минуту освободит их от своих тесных объятий и снова обнимет. Тогда опять они молчат, отдуваясь от жары, увеличиваемой чаем.
В степи - только солнце.
– Да, так я заговорил об Арине, - вспоминает Матвей Егорович. Странная эта баба, смотрю я на нее и удивляюсь. Точно ее пришибло чем-то, не смеется она, не поет, говорит мало... пень какой-то. Но между тем она очень хорошо работает и так, знаете, возится с Лелей, так внимательна к ребенку...
Он говорит тихо, не желая, чтобы Арина через окно услыхала его слова. Он знает, что нельзя хвалить прислугу, если не хочешь, чтобы она зазналась. Жена перебивает его, многозначительно хмурясь:
– Ну, уж ты оставь... ты не все знаешь о ней!
Любви раба,
Я так слаба
В борьбе с тобой,
О демон мой!
тихонько и речитативом напевает Николай Петрович, отбивая такт по столу ложкой. Он улыбается.
– Что, что такое? Она... ну, ну, это вы уж врете оба!
И Матвей Егорович громко хохочет. Щеки у него трясутся, и со лба быстро стекают капельки пота.
– Это совсем даже не смешно!
– останавливает его жена.
– Во-первых, у нее на руках ребенок; во-вторых - видишь, хлеб какой? Перекис, подгорел... А почему?
– Да-а, хлеб действительно
не того... нужно ей сделать внушение! Но, ей-богу! это... отого я не ожидал! Она ведь тесто! Ах ты, черт возьми! Но он, кто он? Лукашка? Я ж его высмею, старого черта! Или это Ягодка? А-а, бритая губа!– Гомозов...
– кратко говорит Николай Петрович.
– Ну-у? Такой степенный мужик? О-о? Да вы не того - не сочиняете, а?
Матвея Егоровича очень занимает эта уморительная история. Он то хохочет с увлажненными глазами, то серьезно говорят о необходимости сделать влюбленным строгое внушение, потом представляет себе нежные разговоры между ними и снова оглушительно хохочет.
Наконец он увлекается. Тогда Николай Петрович делает строгое лицо, а Софья Ивановна круто обрывает мужа.
– Ах, черти! Ну и посмеюсь же я над ними! Это интересно...
– не унимается Матвей Егорович.
Является Лука и докладывает:
– Телеграп стучит...
– Иду. Давай повестку сорок второму.
Скоро он с помощником уходит на станцию, где Лука дробно отбивает в колокол повестку. Николай Петрович садится к аппарату, запрашивая соседнюю станцию: "могу ли отправить поезд No 42", а его начальник ходит по конторе, улыбается и говорит:
– А мы с вами вышутим их, чертей... все-таки, скуки ради, посмеемся хоть немного...
– Это позволительно!..
– соглашается Николай Петрович, действуя ключом аппарата.
Он знает, что философ должен выражаться лаконически.
Им очень скоро представилась возможность посмеяться.
Как-то раз ночью Гомозов пришел к Арине на погреб, где она, по его приказанию и с разрешения начальницы, устроила себе постель среди различного хозяйственного хлама. Тут было сыро и прохладно, а изломанные стулья, кадки, доски и всякая рухлядь принимали в темноте пугающие очертания; а когда Арина была одна среди них - ей было до того страшно, что она почти не спала и, лежа на снопах соломы с открытыми глазами, все шептала про себя молитвы, известные ей.
Гомозов пришел, долго и молча мял и тискал ее, а когда устал, то заснул. Но скоро Арина разбудила его тревожным шепотом:
– Тимофей Петрович! Тимофей Петрович!
– Ну?
– сквозь сон спросил Гомозов.
– Заперли нас...
– Как так?
– спросил он, вскакивая.
– Подошли и... замком...
– Врешь ты!
– испуганно и гневно шепнул он, отталкивая ее от себя.
– Погляди сам, - покорно сказала она.
Он встал и, задевая за все, что встречалось на пути, подошел к двери, толкнул ее и, помолчав, угрюмо сказал:
– Это солдат...
За дверью раздался ликующий хохот.
– Выпусти!
– громко попросил Гомозов.
– Что?
– раздался голос солдата.
– Выпусти, мол...
– Утром выпустим, - сказал солдат и пошел прочь.
– Дежурство у меня, черт!
– сердито и умоляюще крикнул Гомозов.
– Я подежурю... сиди, знай!..
И солдат ушел.
– Ах, собака!
– с тоской прошептал стрелочник.
– Погоди... запирать меня все-таки ты не можешь... Есть начальник... что ты ему скажешь? Он спросит - где Гомозов - а? Вот ты и отвечай ему тогда...