Скверный глобус

Старуха Спасова у окна вглядывается в вечереющий город. Левиафан сохраняет будничное невозмутимое выражение. Точно таким же он был вчера — темные задранные громады, чудовища, подмявшие землю, разбросившие свои тела на все четыре стороны света. Но мы, народные муравьи, похоже, одухотворяем камень, передаем ему то ли страсть, то ли безумие и суету. В городе уже поселилось предновогоднее нетерпение.

Одно за другим зажигаются окна и перемигиваются меж собою желтыми теплыми светлячками. В комнатах, пахнущих старой мебелью, мечутся, ищут успокоения и не находят его взбаламученные, нервно клокочущие миры. Пробей же, пробей, двенадцатый час, и совершись миг перехода!

В полдень звонил с поздравлением Лецкий. Услышав его мажорный тон, она испытала разочарование — звонка ожидала из Калифорнии. Но Лецкий ее поздравил с чувством, так искренне посулил долголетия, что Спасова под конец растрогалась.

— Спасибо, — сказала она. — Пусть так. Хотя и не то мое качество жизни, чтоб воевать за ее количество. А ты, попрыгун, скачи веселее. Не забывай посматривать под ноги. Не дай бог, чья-нибудь голова. Где ты встречаешь?

— Есть варианты. Правда, один скучнее другого. А вы?

— У меня вариантов нет. Дома, одна. Зато не скучно. Общество меня раздражает. У князя Вяземского были стихи: «Я жить устал, я прозябать хочу».

— Все ваши княжеские заморочки. Как бы то ни было, княгинюшка, прошу вас: живите долго и счастливо.

Старуха Спасова усмехается. Либо одно, либо другое. Либо счастливо, либо долго. Этого Лецкому не объяснишь. Герман еще зелен и молод. Целых два года — до сорока. Верит, что счастье — это успех. Еще невдомек, еще не догадывается, что в этом городе, где случалось столько печальных капитуляций, всякий успех стоит на обломках. Как памятник — на почившей жизни. Можно сказать — на почившей мечте. Крайне сомнительный фундамент.

— Желаю тебе веселого вечера.

— А вам — приятного уединения. Скорее всего, это лучший выбор.

Она усмехается еще горше. Весьма альтруистичная фраза. Изысканная фигура речи. Попытка упаковать в фольгу гнилую морковь. Прав он в одном — мы можем выбрать уединение. Что же касается одиночества, это оно выбирает нас.

Лецкий меж тем слегка лукавил. Вечер его ожидал необычный. Утром раздался властный звонок.

— Ольга Мордвинова. Узнали?

Он торопливо сказал:

— Разумеется.

— Слухи, что новый год на дворе.

— Да, что-то слышал. Но не придал им большого значения.

Она рассмеялась.

— Все-таки следует его встретить. Вы не составите мне компанию?

У Лецкого перехватило дыхание. Потом он учтиво сказал:

— С удовольствием. Впишусь ли я только в круг молодежи?

Ольга сказала:

— Мы будем вдвоем. Выйдите к девяти на улицу. Заеду за вами.

Он удивился.

— Откуда вы знаете, где я живу?

— Визитная карточка. Есть у фатера. Там все изложено. Значит, до встречи?

— До встречи.

Она повесила трубку.

Он еще долго оставался в приподнятом состоянии духа. Судьба продолжает его поглаживать. На миг показалось, что он обоняет резкий и жгучий запах фарта. Потом остерег себя: не заносись. Слишком уж высоко подбросило.

Он вновь запорхал по своей гарсоньерке почти приплясывающими шажками. Проверил щеки, чисто ли выбрит. Победоносно взглянул в окно на предновогоднюю столицу. Что ни говори о Москве, она хоть сурова, а справедлива. Любовно привечает достойных.

В своем размягчившемся настроении он должен был на кого-нибудь выплеснуть несколько капелек дружелюбия. Сперва он сердечно поздравил Жолудева и намекнул ему, что в наступающем обоих — и Жолудева и его бас — ждут исторические подвиги. («Да вы меня просто мистифицируете», — воскликнул Жолудев. — «Нет, нисколько. Вам предстоит великая миссия».)

Потом, посмеиваясь над собой, поздравил печального Коновязова и пожелал ему твердости духа.

— Занятно, — проговорил Коновязов. — Никак подобного ожидал.

— Но почему? — возмутился Лецкий.

— Я полагал, что у вас вызываю некую идиосинкразию, — с горечью произнес Коновязов.

— Стыдитесь! — укорил его Лецкий. — Политик не смеет быть таким мнительным. Вы — не рядовой человек.

— Шуточка в вашем духе и стиле.

— Где вы встречаете Новый год? В семейном кругу? С друзьями по штабу? Возможно, среди шумного бала?

— Нет, в самолете, — сказал Коновязов со скорбной и мужественной интонацией. — Мне надо познакомиться с деятельностью региональных отделений. Кто-то ведь должен и воз везти. Я, знаете, рабочая лошадь.

Лецкий вздохнул:

— Самоотверженно. Не посетите ли Волгоград?

— Возможно, — сказал Коновязов с вызовом.

— Тогда передавайте привет общей знакомой. Всего ей лучшего. Снова испытываете потребность в близости к почве?

— Именно так. Да, чувствую, что надо встряхнуться. Я говорил вам, что оживаю, когда оказываюсь средь тех, кто ждет меня с распахнутым сердцем.

— И все же соблюдайте дистанцию, — задумчиво посоветовал Лецкий. — Так надо. Берегите свой нимб.

Поговорив с обреченным лидером, он элегически вздохнул. Поистине, колесо фортуны недаром пребывает в движении.

Философические раздумья прервал звонок Валентины Михайловны. Она спросила:

— Готовишься к встрече?

Он внутренне мгновенно напрягся. Почудился опасный подтекст. Небрежно бросил:

— Скорее — к проводам. Еще один провалился в яму. Жаль его.

Она усмехнулась:

— Не худший был год. Меня поимел. Не так уж плохо.

— Лев Николаевич Толстой предпочитал язык простой, — со вздохом прокомментировал Лецкий. — В краску вгоняете, Ваше Величество.

— Забыла, что ты у нас — целомудрик.

— А вы где проводите эту ночь? — перехватил он инициативу.

Она сказала:

— В мужней шараге. Глаза бы мои ее не видели.

Он посочувствовал:

— Надо держаться. Жизнь экзаменует на прочность и соблюдение протокола.

Она вздохнула:

— Остохренели. И сами они и их дамье.

— Счастья вам; неуязвимости, бодрости.

— Тебе того же. Смотри, не сдуйся.

Он размышлял над ее словами почти до назначенной минуты. Что это значит? Не то пожелание, не то угроза. Чертова баба!