Скворечник, в котором не жили скворцы

– Покидать Москву сейчас, когда каждый человек нужен для противовоздушной обороны, могут только малодушные и паникеры, - внятно произнесла Одинцова.
– Другое дело с предприятиями. Тут уж стратегия и тактика.

В это время в нашем переулке появилась шикарная длинная машина, светло-бежевый "ЗИС-101". Такие шикарные машины в наш переулок заезжали редко, чаще всего - развернуться. Они для переулков не приспособлены. Но этот светло-бежевый "ЗИС-101" я знал: до войны на нем приезжала жена директора завода, которая шила пальто у Сережкиного отца.

"ЗИС" остановился недалеко от нашего парадного, и оттуда вылез слесарь Гаврилов в рабочем комбинезоне и небритый, может, дней пять или семь. Какой-то человек в шляпе и в очках высунулся из машины и сказал Гаврилову, вроде как подлизываясь:

– Вы отдохните, хорошо отдохните, Егор Алексеевич, а завтра за вами Витя подъедет. До свидания...

– Да ладно, - ответил Гаврилов, - чего его гонять? Вы лучше к завтрему алмазные резцы обеспечьте.

– Да хоть бриллианты, - устало улыбнулся человек в очках и в шляпе.

– Бриллианты пока не нужны, а без резцов я...

– Обязательно, обязательно, - серьезно сказал человек в очках и в шляпе, придерживая дверцу.

– До свидания, - простился с ним Гаврилов.
– Вы не волнуйтесь, Евгений Валентинович, все будет к сроку.

Машина отъехала, и Гаврилов подошел к нам.

По-моему, мы все стояли разинув рты и смотрели, как в нашем узком переулке разворачивается длинный светло-бежевый "ЗИС-101".

Что я знал про Гаврилова? Ну, во-первых, что у него пять дочерей. С Зойкой, самой старшей, я учился в одном классе. Каждое лето жена Гаврилова со всеми детьми уезжала в деревню. К первому сентября они возвращались. Уехали они и на это лето. Еще я знал, что Егор Алексеевич Гаврилов и Сережкин отец, Степан Иванович Байков, из одной деревни и что это Гаврилов помог устроить Сережку на завод учеником.

– Товарищ Гаврилов, - с особым почтением, какое я замечал чаще всего у людей выпивших, сказал Кобешкин, - ваши сапожки готовы, можете забирать.

– Спасибо, Павел Иванович, потом как-нибудь, очень спать хочется.

– Конечно, на кой ляд вам сапоги, вы теперь только в наркомовских машинах ездите, - неожиданно обиделся сапожник.
– Вам теперь всю зиму в тапочках можно ходить.

Одинцова загородила Кобешкина своей широкой спиной и спросила:

– Гаврилов, скажи-ка нам, пожалуйста, когда кончится война?

– Через четыре месяца кончится? Но ведь не более года? Не более?
– с надеждой спросила Доротея Макаровна.

– Это было бы кошмарно...
– сказала мать Вовки Ишина.

Приди Гаврилов пешком, его бы так не допрашивали. Но он приехал в шикарной машине и говорил с человеком в шляпе об алмазах и бриллиантах.

Я тоже внимательно смотрел на Гаврилова и ждал, что он скажет. А он поморгал, как человек, который только что проснулся и еще хочет спать, и переспросил:

– Вы про что?

– Про войну. Каков ваш прогноз?
– сказала мать Вовки Ишина.

Гавриловы жили как раз над ней. Это между их окнами висел скворечник, приколоченный к ноге женщины с прямым носом. Я когда-то думал, что это Гаврилов прибил скворечник, и спросил об этом Зойку. Мы тогда еще во втором классе учились. Зойка сказала, что скворечник у них общий, напополам с Ишиным. Но ей в то время верить было нельзя. Она до четвертого класса все время врала. Потом я забыл про этот скворечник, потому что в нем все равно никто не жил.

– Наша дискуссия носит принципиальный характер, Егор Алексеевич, добавила мать Вовки Ишина.
– Немцы сами сбросят Гитлера, потому что народ Гёте и Вагнера, Бетховена...

– Я с ней каждый день спорю!
– зло посмотрев на Барыню, перебила Одинцова.
– Она говорит: может, год.

– Ну-ну, спорьте, дискутируйте, - сказал Гаврилов и шагнул в глубь парадного.

– Егор Алексеевич, - с мольбой произнесла тетя Катя, - ты уж скажи нам. У меня мать с сестрой в Смоленске остались.

Гаврилов задержался в подъезде и, повернув к нам свое заросшее щетиной лицо, сказал:

– Бросьте вы ерундой заниматься: год, полгода... Года два, если не три!

Мы слушали, как Гаврилов поднимается по лестнице. Мы молчали долго, пока не затихли его шаги.

– Паникер!
– сказала Одинцова.
– Злобный паникер, сеющий злобные слухи.

– Пойду отнесу ему сапоги, пусть подавится!
– сказал Кобешкин. Хорошо ему в машинах ездить...

– Это минутное настроение, так сказать, состояние аффекта, - сказала Барыня-Матишина.
– Но в такое время человек должен владеть собой. Обязан владеть собой. Воспитанный человек - тот, кто умеет скрывать свои чувства.

– Зажрался, паразит!
– не унимался Кобешкин.
– Отнесу ему сапоги и кину в морду. Брильянтов ему надо, дерьма ему надо!

Все ругали Гаврилова так сильно, что я даже пожалел его. Мало ли что человек может брякнуть, не подумав! По себе знаю.

– Он еще ответит за свое паникерство!
– грозилась Одинцова.

Тут подошли Петын и Шурка и стали слушать, как ругают Гаврилова.

Петын сказал:

– Гаврилов - рабочая аристократия. Ему все равно - русские ли, немцы, французы, австралийцы. Ему на народные нужды наплевать. Такие люди при любом режиме жить могут - и при фашистах и при коммунистах. Везде сыты и обуты...

– Ты мне лучше три пятнадцать отдай, - неожиданно сказал Петыну Кобешкин.

– Крохоборничаешь, единоличник...
– Петын медленно достал из кармана пятерку и передал ее Шурке.
– Отдай ему, Шурик, мне неохота с этим типом разговаривать.

Кобешкин деньги взял и тут же заковылял к себе в подвал.

Я разозлился на Петына и Шурку. Петын всегда Шуркой командовал, а Шурка - как кролик дрессированный. И еще мне не нравилось, что Петын называет его Шуриком.

– Вот что, Василиса Акимовна, - сказал Петын как ни в чем не бывало, - я отдохнул, обратно на фронт мне еще не скоро, так что ты возьми меня в свой отряд. Буду помогать защищать столицу от нападения с воздуха.

– Правильно!
– обрадовалась Одинцова.
– Сейчас каждый человек нужен, особенно мужчина. Пойдешь в звено охраны порядка!

– Всегда готов!
– согласился Петын.
– В случае тревоги куда мне являться?

– Лично ко мне, - объяснила Одинцова.

– Пошли, Шурик, - сказал Петын.
– Теперь и я при деле.

Они пошли в дом Петына. На меня Шурка даже не оглянулся.

"Ну и не надо, "Шурик"!.." - подумал я.

Петын всех своих дружков называл по-особенному. Не Витька, а Витек. Не Толя, а Толик. Не Миша, а Мишаня.