Сквозь окно моего подъезда

Она стояла до того напряженная, что даже кивок ее вышел резкий, солдатский, рваный. Я осторожно погладил ее по плечу, и Лера вздрогнула от моего прикосновения. От нее пахло сигаретами и гелем для душа с черной смородиной. Кудрявые волосы топорщились из-под вязаной черной шапки. На длинных ресницах от холода виднелся иней, и он так гармонично контрастировал с ее антрацитовыми глазами.

Я взял ее за холодную ладошку, и Лера сжала мои пальцы.

– Вчера ты говорила, что у тебя с ним любовь.

– Это было вчера, – сухо обрубила она. И по ее тону я понял, что продолжать разговор ей не хотелось.

Мы пошли по тротуару. Я крепко держал ее за руку. И пусть я был всего лишь поводом избавиться от надоедливого ухажера – чувство счастья не проходило. Оно томилось внутри, скручиваясь, правда, змеиным клубком. Лера затягивалась сигаретой, и дым валил во все стороны. Я тоже закурил. Стащенный у деда дешевый LM почти закончился, а где взять новые сигареты – я пока не знал. Только если на антресоли не появился купленный на десять пачек блок.

В свете дня наши дома тоже казались одинаковыми, только Лерин был чуть повыше. Я подвел ее к подъезду. Машины отца-цербера на парковке у дома не стояло, поэтому я без опаски чмокнул ее в щеку.

– Увидимся, – бросила она, потрепав меня по волосам. Я был без шапки, и на моих кудрявых черных волосах уже оседали снежинки.

– Пока, – еле слышно выдавил я. Гадливое ощущение осталось внутри – будто не в душу, в сердце плюнули.

Подъездная дверь за ней захлопнулась, а я так и замер на тротуарной дорожке. Валюха уже наверняка был дома: уроки должны были закончиться еще час назад. Теперь с чистой совестью можно было пойти домой. Деда с бабуленцией еще точно нет: они впахивали на автомойке часов до семи, если дед не пил. А если бухал, то работала одна бабуленция, и я никогда не понимал, как ей удавалось держать под контролем трех мойщиков машин.

Я мечтал развалиться на кровати, налить горячий чай и, наконец, согреться. Я продрог до внутренностей, до спинного мозга, и хотел поскорее юркнуть в теплый подъезд. Пару домов я обошел быстро, а потом сорвался на бег. Только это не грело. Прямо на бегу я дрожащими пальцами искал в рюкзаке ключи от дома. Хотелось нырнуть в кипяточную ванную, но мы экономили на коммуналке, поэтому я мог разве что закутаться в ватное одеяло.

Взлетев по ступенькам, я сходу запихнул ключ в замочную скважину и с усилием провернул его влево. Он, поскрипывая, начал открываться. Так нехотя, будто не желал впускать меня в дом.

– Вадя, – раздался позади меня смутно знакомый голос. Голос, всплывший из детских грез.

Я медленно обернулся. Он сидел на лестнице, а рядом стоял огромный походный рюкзак, едва ли не возвышавшийся над ним. Я почувствовал, как у меня задрожали губы, и тут же поджал их.

– Ты как здесь? – с трудом выдавил я, отступив на шаг и уперевшись спиной в дверь.

– Вернулся, – негромко ответил папа, поднявшись с лестницы. – Можно зайти?

– Это твой дом, – я отошел от двери и пропустил его внутрь. – Проходи.

Он зашел, я пялился в родную спину и видел незнакомого человека.

Глава 4

Все, что я помнил об отце из детства – это запах. Он пах дешевыми духами из хозяйственного магазина напротив, столовской выпечкой и лекарствами, потому что проходил стажировку в больнице. Мой папа – врач, анестезиолог-реаниматолог, четыре года назад уехавший спасать жизни на Крайний Север. Там больше платили, давали много денег за трудоустройство, но обязывали отработать несколько лет. Папа отправлял деньги нам: я слышал, как бабуленция с дедом ругались о том, на что их тратить.

Сейчас он пах по-другому: поездом, усталостью и какой-то взрослостью. Не было тех дешевых духов и столовской выпечки. Внешне отец почти не изменился – только морщины залегли на вытянутом овальном лице. Он постарел, но не настолько, чтобы стать непривлекательным.

– Точно ничего, что я приехал? – спросил он, неловко переминаясь с ноги на ногу в коридоре.

– Ты же уже приехал, – растерянно заметил я, а потом повторил: – Это твой дом, проходи. Давай сумку поставлю.

Я забрал у него спортивную сумку с вещами, потом – осеннюю куртку и повесил ее на крючок. Отец снял старые кроссовки: мне казалось, еще те, в которых он уезжал. Тот день я помнил смутно: бабуленция сказала, что отец вернется через пару дней. Но потом прошла неделя, сменившись месяцем, затем полгода, и я окончательно перестал ждать. Мы созванивались, но ни о чем не говорили. Чужим людям нечего друг другу сказать.

Его каштановые вихры, всегда будто растрепленные ветром, и сейчас торчали во все стороны. На лице виднелась легкая небритость, на щеках – от улыбки ямочки. Я тоже попытался улыбнуться, но вышло наверняка криво и ненатурально. Отец оглядывал меня с головы до ног, и мне даже стало неловко от такого его пристального взгляда. С возрастом он все сильнее становился похожим на деда: те же черты лица, прохладный взгляд серых глаз, острая ухмылка. По моим подсчетам отцу сейчас было около тридцати одного.

– Моя куртка? – папа удивленно посмотрел на мою потрепанную одежку.

– Твоя, ага. Бабуленция зашила, сказала – ничего, сносится.

У отца поджались губы, а глаза блеснули чем-то нехорошим, озлобленным. «И на что я только деньги отправлял», – процедил он себе под нос, думая, что я не услышу. Но я услышал. И это он еще не видел всего моего гардероба, состоящего почти полностью из его подростковых вещей.

– Чай будешь? – я первым зашел на кухню, надеясь отвлечь его от раздумий.

– Черный, покрепче, – мне показалось, что он говорил это на автомате. Его взгляд все еще изучал мои шмотки.

Да, я по-прежнему стоял в его рубашке – немного мне большеватой, широкой в плечах, потертой подмышками. Брюки были мои, но и они смотрелись несуразно, будто их сняли с великана, а потом неудачно ушили. Немудрено, что надо мной все смеялись в школе. Я бы и сам посмеялся, но было не до веселья.

Чайник кипел мучительно долго, а отец за столом молчал. Я тоже не мог ничего из себя выдавить и нервно теребил заусенец на большом пальце до тех пор, пока не пошла кровь. Спешно вытерев ее о брюки, я чуть поморщился и уставился в окно. Папа продолжал молчать. Мне казалось, что ему было неловко находиться на нашей кухне. Некогда его, но сейчас – чужой, отторгающей его.

Наконец, раздался громкий свист, и я тут же выключил плиту. Ливнув кипятка в фарфоровую кружку, у которой облупилась эмалевая кайма, я кинул в нее сразу два пакетика дешевого «Липтона». Его всегда покупал дед, а мне на вкус такой чай никогда не нравился. Другое дело – «Гринфилд» у Валюхи дома, где я пару раз был в гостях. Но нам на такой не хватало, и я втихую завидовал. В последний раз даже стащил несколько пакетиков.

– Сахар?

– Нет, – он слишком резко накрыл ладонью кружку, чуть ее не опрокинув, и я отшатнулся.