Сквозь тернии

И вот она снова зарядила свою машинку и отвернулась от меня. Как будто она задалась целью расстрелять из своей машинки весь мир. Она даже не заметила, как я взял ящик, наполненный перепечатанными листами, и стала класть вынутые из машины листы в новый ящик.

Джону Эмосу будет интересно, что она там пишет. Но прежде я прочитаю это сам. Даже пользуясь поминутно словарем, я не совсем понимал самые трудные и длинные слова из тех, которыми она пользовалась. Соответствующий… я ведь не знал, что это слово значит. Я подумаю.

— Спокойной ночи, мама.

Она даже не услышала. Стала строчить дальше, будто меня рядом не было.

Никто не мог оставаться независимым от Малькольма. Никто не смел не обращать на него внимания. Когда он произносил слово, люди бросались исполнять его волю. Я буду таким, как Малькольм.

Неделей позже я подслушивал, о чем говорят мама и Джори. Они были в «комнате для репетиций», и Джори в это время помогал ей опереться на больную ногу. Он успокаивал ее:

— Не думай о том, что можешь упасть. Я тебя страхую и поймаю, как только ты оступишься. Ни о чем не беспокойся, мама, и вот увидишь, очень скоро ты опять будешь ходить.

Ходила она с огромным трудом. Каждый шаг, казалось, причинял ей резкую боль. Джори обнимал ее за талию, чтобы она даже не покачнулась, и с его помощью мама дошла, наконец, до конца балетной стойки. Изнеможенная, она дождалась, когда он подкатит ей инвалидное кресло, и села в него.

— Мама, ты сильнее с каждым днем.

— Но так долго ждать, пока я начну ходить.

— Ты слишком много сидишь и пишешь. Вспомни, что сказал твой врач: чаще вставать на нога, меньше сидеть.

Она кивнула:

— А кто это звонил? Почему не позвали к телефону меня?

С торжествующей улыбкой на лице Джори объяснил:

— Это бабушка Мариша. Я написал ей о том, что с тобой случилось, и теперь она прилетает на запад, чтобы заменить тебя в балетной школе. Правда, это замечательно, мама?

Но мамино лицо не отразило радости. Что касается меня, я всегда ненавидел эту старую ведьму — бабушку Джори!

— Ты должен был предупредить меня, Джори.

— Я хотел сделать тебе сюрприз, мама. Я бы не сказал этого тебе сегодня, но, конечно, предупредил бы заранее. Я знаю, что тебе захочется приготовиться, выглядеть получше, прибраться в доме…

Она взглянула на него очень странно.

— Другими словами, я выгляжу не лучшим образом, а в доме беспорядок?

Джори улыбнулся той своей чарующей улыбкой, которую я особенно ненавидел:

— Мама, ты же знаешь, что ты всегда хороша, но сейчас ты чересчур худа и бледна. Ты должна больше есть и выходить почаще из дому. Кроме того, великие произведения не пишутся за несколько недель.

В тот же день во дворе я спрятался в свое потайное местечко, чтобы шпионить за мамой и Джори, пока они качали по очереди ненавистную Синди в гамаке. Мне никогда не доверялось качать Синди. Мне вообще ничего не доверяли. Помешательство ведь не исчезает, так почему бы не оставить меня в покое?

— Джори, для меня временами мучение слышать, как ты репетируешь в балетной комнате, и не иметь возможности самой выразить в танце свои эмоции. Каждый раз, как слышу увертюру, я вся внутренне сжимаюсь. Я рвусь танцевать, и тогда моя книга идет совсем туго. Но моя книга — единственное, что спасает меня, а Барт осуждает мой писательский труд так же, как и танцы когда-то. Я уже отчаялась заслужить чем-нибудь его оправдание.

— Брось думать об этом, мам, — сказал Джори, а его синие глаза были грустны и обеспокоенны, — он просто маленький мальчик, который сам не знает, чего хочет. У него помутнение рассудка.

Это не у меня помутнение рассудка. Это у них помутнение, раз они полагают танцы и глупые сказки наиболее важным в жизни. А все другие, непомешанные, понимают, что могущественнее всего в жизни — деньги.

— Джори, я даю Барту столько, сколько могу. Я желаю показать, что люблю его, а он убегает. Он то убегает от меня, то бежит ко мне, бросается в мои объятия и рыдает. Психиатр говорит, что он разрывается между ненавистью и любовью ко мне. Но одно я могу сказать с определенностью: такое его поведение не способствует моему выздоровлению.

Ну, хватит. Наслушался. Пора прокрасться в ее комнату и взять кое-что из вновь напечатанного. У меня в шкафу припрятаны те, что я дал прочесть Джону Эмосу, и он уже вернул. Я положу прежние страницы ей в ящик, а новые возьму.

Я уселся в своей маленькой зеленой пещере, сделанной из кустарника, и начал читать. Глупая Синди смеялась и визжала, а двое ее добровольных рабов подбрасывали ее в воздух. Если бы мне хоть раз доверили покачать ее! Я бы подбросил ее так, чтобы она приземлилась только на соседнем участке, где каменный бассейн как раз стоит все время пустой.

Писала мама интересно, это надо признать. Одна из глав называлась: «Путь к богатству». Правда ли, что эта девушка и есть моя мать? Правда, что всех детей в ее семье: ее, двух братьев и сестру запирали вместе в одной спальне?

Я читал, пока не наступил вечер и не спустился туман. Потом я встал и пошел домой, думая о другом заголовке в ее книге: «Чердак». Чердак — чудесное место для хранения тайн. Я думал об этом, а сам глядел, как мама целует вернувшегося отца, шутит с ним, спрашивает, не нашел ли он еще замену ей — молоденькую сестру лет двадцати… Он обиделся:

— Я бы не хотел, чтобы над моей преданностью подтрунивали. Кэти, не провоцируй меня твоими глупыми шутками. Я люблю тебя со страстью, которую, наверное, можно было назвать идиотической.

— Идиотической?

— Конечно, ведь ты не отвечаешь мне тем же! Ты нужна мне, Кэти. Не нужно возрождать к жизни эту повесть вновь.

— Я не понимаю.

— Ты понимаешь! Наше прошлое понемногу оживает и обретает прежние очертания. Да, да, по мере того, как ты пишешь о нем в своей книге. Я иногда подглядываю за тобой и вижу твое лицо, вижу, как по нему бегут слезы и капают на страницы. Я слышу, как ты смеешься и говоришь вслух, вспоминая Кори или Кэрри. Ты не просто пишешь, Кэти, ты оживляешь прошлое.

Она опустила голову, а ее распущенные волосы упали ей на лицо:

— Да, все это правда. Я сижу за столом и вновь проживаю всю свою жизнь. Я снова вижу сумрак чердака, пыль, пространство его; я слышу оглушающую тишину, более страшную для меня, чем гром. И тогда одиночество, хорошо мне знакомое по тем годам, вновь накрывает меня с головой; я с изумлением гляжу по сторонам, пугаясь того, что шторы не опущены на окна, ожидая, что вот-вот придет бабушка, поймает нас на том, что мы раскрыли окна, и накажет. Иногда я с удивлением гляжу на Барта, стоящего в дверях и наблюдающего за мной. Бывает, я думаю, что это Кори, потом никак не могу увязать облик Кори с его черными волосами и карими глазами. А иногда я смотрю на Синди и удивляюсь, отчего она такая маленькая, думая в это время о Керри, и сама смущаюсь, что путаю прошлое с настоящим.