Сквозь толщу лет
Шрифт:
Не говорит ли родство вкусов о некоем историческом родстве? Но тогда, может быть, ось, которую ищет Фабр, лежит не в двух плоскостных измерениях, и не в вертикали, как зоны Ванту, а в четвертом измерении — во времени, в истории?
Не связываются ли тогда осы сфексы с убийцами златок — церцерис, например, и с другими насекомыми-вегетарианцами, питающими молодь животной пищей? В таком случае основанием ветви должны быть виды, поставляющие потомству каждый день только что изловленную добычу, вроде бембексов, что, охотясь на слепней, залетали под зонтик Фабра.
А усложнение метаморфоза — другая цепь, которую вроде бы завершают жуки нарывники с их дополнительными стадиями?
А искусство сооружения гнезда у перепончатокрылых?
А обеспечение потомства — заправка гнезд кормом?
Нет! Фабр отказывается видеть последовательность, преемственные связи, о каких говорит автор «Происхождения видов». Подобные усложнения все лежат в одной плоскости, принадлежат одной эпохе. Истории инстинктов не существует. Сам Дарвин считает: «Инстинкты вымерших видов нам совершенно неизвестны»; «Мы не можем надеяться, что когда-нибудь будут найдены пути, которыми были приобретены различные инстинкты, так как у нас имеются только существующие животные, к тому же плохо известные, чтобы судить о ходе постепенных изменений».
Большинство зоологов занимается систематикой, анатомией, физиологией. Натуралистов, изучающих повадки животных, впору пересчитать по пальцам. Еще меньше таких, кто посвятил себя, как Фабр, инстинктам насекомых. При этом он в центр внимания сразу поставил инстинкт, в котором видит вершину. Снова, как когда-то в алгебре, Жан-Анри начинает не с азов, а сразу с бинома Ньютона. И не жалуется, что совершает свои восхождения в одиночку, без опытных проводников, без спутников и друзей. И сам несет на плечах все снаряжение и оснащение.
Здесь тропы еще более неясны, запутанны, извилисты, чем на Ванту. Часто приходится прокладывать их и вовсе в нехоженых местах, а каждый новый шаг вперед требует строгой осмотрительности.
Можно, конечно, обращаться за помощью к ученым предшественникам. Но… Это кажется парадоксом: когда имеешь дело со старыми, на первый взгляд нелепыми, поверьями, обычаями, преданиями, не стоит слишком торопиться отбрасывать их. В иных, если поискать внимательнее, обнаруживается подчас рациональное, крупица ценного знания. Книга, конечно, неоспоримо надежнее. Но могучему союзнику нельзя доверять слепо. Напечатанное обладает магией внушения, выглядит убедительно, тем строже надо следить, как бы невольно не подпасть под влияние ложного авторитета.
Книги мне друзья, повторяет Фабр, но истина дороже!
Всех, кто работал до него, Фабр ценит, уважает, но чем дальше, тем меньше склонен принимать на веру чужие выводы.
Во французском издании книги Эразма Дарвина Фабр читает, к примеру, что сфекс напал на муху, почти такую же крупную, как и сам. Разрезав ее тело на части, он попытался улететь, унося грудь с крыльями. Однако ветер помешал ему, тогда хищник опустился на землю, отрезал крылья и улетел, унося грудь. Эразм Дарвин увидел здесь доказательство разумности. Но эти насекомые на мух не охотятся, их постоянная дичь — мы только что об этом говорили — прямокрылые. К тому же сфексы уносят свою добычу целиком, а не по кускам, как другие осы. Видимо, то был все-таки не сфекс, а, значит, нет оснований делать из наблюдения вывод о сообразительности этого насекомого.
А любимый Бланшар? Он пишет, что навозник, по неосторожности закатив свой груз в ямку и не в силах достать его оттуда, улетает. Вскоре к ямке прибывают уже несколько жуков, и они, действуя сообща, быстро управляются с делом. Но Фабр провел достаточно наблюдений и знает: шар может переходить из ножек одного жука во владение другого — похитителя, однако никогда жуки не выручают и не поддерживают скопом ни обиженного, ни обидчика.
Признанный знаток жуков, Клервиль приписал такие же таланты жукам могильщикам, и тоже ошибочно. Фабр исправляет неточности и в трудах де Геера, известного в истории энтомологии как «Реомюр шведов».
Фабр находит не у кого-нибудь — у Дюфура! — указание, что скорпион лангедокский
обзаводится семьей в сентябре. Утверждение верно для Сен-Севера, где живет Дюфур, в Провансе же скорпионы не ждут сентября. Доверься Фабр авторитету, он упустил бы год, если не больше!Что касается Эразма Дарвина, тот, как выяснилось позднее, неповинен в нелепице. Чарльз, вступившись за честь деда, написал Фабру.
«Уверен, — говорится в письме, — что вы не допустите несправедливости даже по отношению к насекомому, не говоря уж о человеке… Какой-то переводчик ввел вас в заблуждение, ибо мой дед — Эразм Дарвин — утверждает („Zoonomia“, т. I, стр. 183, 1794), что крылья крупной мухи отрывала именно оса (guepe). Нисколько не сомневаюсь, что, как вы правильно утверждаете, крылья отрывают большей частью инстинктивно; но в случае, описанном моим дедом, оса, оторвав конечности тела, поднялась в воздух и была опрокинута ветром; затем она опустилась на землю и оторвала крылья. Должен согласиться с Пьером Губером, что насекомые наделены в какой-то мере рассудком. Надеюсь, что в следующем издании своей книги вы частично измените место о моем деде».
Фабр, конечно, сделал такое исправление. Но все же сколько ему приходилось сталкиваться с неправомерно обобщенными случайностями, промахами наблюдения, неточностями перевода, односторонними заключениями! Ошибки эти не удивительны. Наука о поведении животных совсем молода, объект труден и скрытен, требует долгих наблюдений и тщательных опытов. Как же может Жан-Анри, который до всего в познании доходил собственным поиском, доверять тут кому бы то ни было больше, чем самому себе?
Встреча с Пастером, направленным в Прованс министром сельского хозяйства, неожиданно укрепила Фабра в его позиции.
— Я ничего в этом не смыслю, — взмолился Пастер, узнав, что ему поручено изыскать меры борьбы с болезнями шелкопряда.
— Тем лучше, у вас не будет иных мыслей, кроме тех, какие вам подскажет собственная голова, — успокаивал своего ученика академик Жан-Батист Дюма, — а это часто бывает на пользу делу!
Все же Пастер успел до выезда проштудировать томик Катрфажа — наиболее полное сочинение о шелководстве. Однако в книге больше истории, чем биологии. Предание о том, как в древнем Китае открыли искусство использования шелковой нити. Романтическое предание о китайской принцессе, которая из любви к своему жениху вывезла культуру шелкопряда, — собственно, какую культуру? — вывезла отложенные бабочками яички — грену… И уже не легенды, а экономические данные: в начале XIII века Франция ежегодно производила 6 миллионов килограммов коконов, а в 1800 году уже 20 миллионов стоимостью 100 миллионов франков. Тутовое дерево, которое так хорошо здесь произрастает, стало золотым!
И вдруг болезнь. Загадочная, неумолимая. На червях появляются коричневые и черноватые пятна, предвещающие гибель. Откуда, как подкрадывается беда? Катрфаж только приводит ее распространенное название «пебрина». «Пебр» по-лангедокски — груша. Пятна на больных гусеницах похожи на семечки груши.
Все это интересно, однако мало помогает понять, почему эта беда в короткий срок извела один из самых богатых промыслов Южной Франции.
Приехав в Авиньон, Пастер обратился к Фабру. Химик пришел к преподавателю химии, уже известному энтомологу.
— Не могли бы вы раздобыть для меня коконы шелкопряда? — попросил Пастер.
— С удовольствием. В двух шагах отсюда живет человек, который выкармливает гусениц. Подождите, сейчас принесу.
Фабр возвращается с пригоршней коконов. Пастер берет один, рассматривает, потом трясет возле уха.
— Э, да там что-то стучит…
— Конечно, — конфузится Фабр, — там куколка.
— Да, да! — задумчиво повторяет Пастер, вертя кокон в руках.
Фабру не верится, что столь простые вещи могут быть в новинку для кого бы то ни было. Любой парнишка в Малавале и Сен-Леоне это знает. Как же возможно, чтоб такой великий ученый удивлялся общеизвестным фактам…