Сквозь толщу лет

— Здесь мы с вами соседи, — пошутил Фриш. — Наша лаборатория — та же неволя, и она, конечно, не может не накладывать свою печать… А нам так важно приблизиться к естественным условиям, к природе.

Осборн понимающе кивал.

Он сводил Фришей в глубокий подземный изолятор с утконосами: здесь им спокойнее, пока самки выводят расплод. Потом в квартал осветленных клеток, где порхали, сверкая, колибри. Через несколько недель Фриши увидят их на воле, в садах тропической зоны, перелетающими с цветка на цветок…

Однако как ни богат Нью-Йоркский зоопарк, его сокровища померкли для Фриша, когда он попал в Национальный музей естественной истории. С 1930 года музей сказочно разросся. Сердце натуралиста-педагога дрогнуло при виде чудесных творений искусства демонстрации, слитых воедино с чудесными творениями природы.

Вот группа горилл, пробирающихся из чащи тропического леса на поляну: вожак вплотную подступает к зрителю, за ним другие замерли в удивительно живых позах. Поросший лишайником камень, растение, свесившее сверху зеленые пряди, — каждая деталь пейзажа доставлена с места, воспроизведенного на огромной панораме.

Слониха со слоненком в африканской саванне, за ними целое стадо. Длинная вереница пересекающих песчаные барханы верблюдов: их неподвижные двугорбые тени на песке под ослепительным небом пустыни…

— Тебе не хочется надеть снова полосатый бурнус и взяться за одного из этих симпатичных верблюдов? — улыбнулась Маргарет, напомнив мужу о детской фотографии с верблюдом на колесиках.

— И чтоб матушка могла снова сказать: «Рано скрючивается то, чему предстоит стать крючком», — блеснул стеклами очков профессор, и они прошли дальше.

Постояли молча у гнезда страуса с яйцами и только что вылупившимися страусятами около огромных пустых скорлупин…

Еще несколько шагов — открылась лесная чаща: стадо диких кабанов, старые самцы на сторожевом посту блестят клыками, новорожденные припали к сосцам самки…

В этих написанных анималистами панорамах, создававших фон для неподвижных, но таких естественных зверей и птиц, Фриш встретился с новым жанром постижения природы, ее воодушевленным научно-художественным открытием. И еще горше становилось нетускнеющее воспоминание: июль, духота бомбоубежища, взрывы бомб, страх и после всего — яркий, солнечный день над руинами института.

Вскоре после посещения музея Фриш посетил Рокфеллеровский фонд. В небольшом зале на 55-м этаже собрались вершители судеб фонда. Фриш рассказал им об университете в Граце, о покинутом мюнхенском институте, о своих работах, о работах тех немногих учеников, что вернулись с войны, о подрастающей молодежи.

— Подумаем, что можно сделать, — обнадежил директор фонда В. Вивер, когда Фриш остался с ним один на один в кабинете.

Покинув Нью-Йорк, Фриш с женой отправились дальше, по программе. Читая в Принстоне доклад, Фриш рассмотрел в зале седую голову Альберта Эйнштейна. А среди полученных записок обнаружил приглашение.

Весь следующий день автор теории относительности и автор учения о языке танцев провели вместе в лаборатории и дома.

Фриш уехал восхищенный блестящим остроумием и редкостным радушием хозяина, его умением знакомить неучей со своими работами и интересоваться чужими, в которых был профан.

Недалеко от Принстона находилась ферма «Ротолактор» — самое разрекламированное в США предприятие для производства натурального молока. Свыше полутора тысяч дойных коров трижды в день покидали свои стойла и не спеша проходили в доильный зал. Пока они шествовали по специальному коридору, теплые души омывали снизу и с боков их вымя, рабочие в белых халатах чистыми полотенцами снимали влагу, затем жаркие воздушные струи окончательно просушивали тело, и коровы выходили на медленно вращающуюся платформу, где на соски надевались доильные стаканы. Это был настоящий конвейер, однако живой. Присосавшиеся стаканы, подчиняясь вакуумным тактам, пили из вымени молоко, и видно было, как оно по стеклянным кольцам в трубках уходило в холодильные цистерны.

Фриш обратил особенное внимание на подготовительную дрессировку животных, на выработку рефлексов, которые входили в процесс автоматизированного производства молока. Привитые животным навыки облегчали кормление и уборку, способствовали равномерной загрузке доильной установки.

В Иельском университете заканчивалась первая часть лекционного турне Фриша. Подходила пасхальная неделя, и на это время зоопсихолог К. С. Лэшли предложил Фришам дом для приезжих рядом с лабораторией для изучения приматов. Гостям вручили ключи, дали список нужных телефонов, объяснили, как открывается холодильная камера, заполненная готовыми блюдами и полуфабрикатами, которых хватило бы на месяц доброму десятку чревоугодников.

— А главное — пользуйтесь тишиной и покоем! — распрощался Лэшли. — Если что понадобится, звоните!

Почему бы действительно не отдохнуть? Однако к вечеру обитатели парка — десятка полтора шимпанзе — стали нервничать, а ночью Фришей разбудил невыносимый шум. Сомкнуть глаз уже не удалось. Утром выяснилось: одна из самок произвела на свет младенца, и вся колония пришла в возбуждение.

Новорожденного забрали и передали на искусственное воспитание. Обезьянник утихомирился.

Фриши посетили живших неподалеку сотрудников лаборатории Хейесов, познакомились с полуторагодовалым шимпанзенком Викки. Хейесы надеялись обучить Викки если не говорить, то понимать речь. Они хотели выяснить возможности развития шимпанзе и готовы были без конца рассказывать о проделках обезьянки, и впрямь напоминающей ребенка. Пока хозяева потчевали гостей чаем и делились наблюдениями, Викки, ловко орудуя под столом, разула и унесла туфлю Маргарет в дальний угол. Забава относилась к числу запрещенных и именно поэтому особо соблазнительных.

Опыт Хейесов проводился чуть не через сорок лет после того, как московская исследовательница Надежда Николаевна Ладыгина-Котс опубликовала нашумевшую в свое время монографию о сравнительном поведении ребенка и детеныша обезьяны. Как тут не вспомнить снова о словах Реми Шовена: «Чтобы быть услышанным мужами науки, требуется много времени».

Хейесы, естественно, не заставили Викки заговорить, но четверть века спустя зоопсихологи стали обучать обезьян языку жестов глухонемых (чем-то и отдаленно он может показаться похожим на язык танцев пчел), и метод увенчался существенным успехом.

Каждый день открывал Фришам новое в огромном естественном зоопарке вблизи университетского городка. Песчаный берег реки изрыт ходами крабов. И каких — семафорных! Оба пола появляются на свет с одинаковыми клешнями, но с возрастом у самцов одна клешня разрастается, становится почти такой же, как все тело. С головой скрывшись в нору, краб выставляет наружу сверкающую белую гигантскую клешню и время от времени поводит ею. Так он охраняет свою территорию от соседей и подает призывный сигнал самке.

В мангровых зарослях вдоль Джон-Ривер водились крабы множества других видов.

— «У каждого обычай свой, свой путь, свои стремленья. Один живет с большой семьей, другой в уединенье», — вдруг продекламировал Фриш. И сам же рассмеялся. Стихотворение Роберта Бернса посвящено птицам, никак не крабам, а приложимо оно скорее к пчелам: среди них есть и общественные виды, и одиночные.

Следующим утром Фриши отправились вдоль автотрассы, пересекающей песчаную равнину, и провели несколько часов, знакомясь с «марморизованными», словно в толченый мрамор одетыми, кузнечиками, заметно отличимыми от песчаного фона. Однако уследить за кузнечиками было очень трудно. Они то и дело совершали в воздухе непредвидимые зигзаги. Вот насекомое несется над землей. Взгляд пытается опередить его, встретить там, где оно должно было бы оказаться в следующее мгновение. Но кузнечика нет, он скрылся, свернув в сторону.