Слабина Большевика
Шрифт:
Признаюсь, как всякий бесстыдный самец, я позволил своим глазам на самом выразительном месте проверить, правду ли говорила Росана. Она говорила правду, это было очевидно и возбуждало.
– Осторожно, поли. Очень торопишься, – предупредила она и скрестила руки перед собой.
Не было нужды объяснять, как я смущен. Это было настолько явно, что Росана, по-видимому, почувствовала себя обязанной прийти мне на помощь.
– Принимаю твое условие, – сказала она и подошла поближе.
– Какое условие?
– Попросить тебя. Чтобы ты не уходил. Так что пойдем и посидим.
– Не знаю, соглашусь ли я теперь. – Я постарался вернуть лицо. – По-моему, ты что-то напутала. Видно, ты
Росана ответила со всем возможным кокетством:
– Сегодня – пятнадцать. А в январе будет шестнадцать. Мог бы быть моим отцом?
– Нет. Когда ты родилась, у меня еще не было связей с женщинами. Я их любил.
– Остроумная у тебя манера говорить.
– Я вообще остроумный полицейский. Поэтому и занимаюсь несовершеннолетними преступниками.
– Уже забрал Борху?
– Я охочусь не за Борхой. Меня интересует тот, кто продает ему товар. А Борха – обычный мерзавец, что ему остается делать при таком папаше, президенте старых выпускников, который каждую субботу дает сыночку пятнадцать тысяч. Если сажать в тюрьму всех мерзавцев, таких, как Борха или его папаша, тюрем не хватит.
Росана отошла к скамейке и села. Я не двинулся с места.
– Ты правда не хочешь посидеть со мной? – пригласила она. – Со мной все хотят быть, если я позволяю. Я очень популярна.
– Не сомневаюсь. Ты – первая ученица в классе и самая красивая в школе. Если бы у тебя лицо было в прыщах, а задница такая толстая, что штаны не налезали, ты была бы менее популярна. Хоть и первая ученица. Но ничего плохого, что ты пользуешься случаем. А не пользовалась бы, никто бы тебя и не пожелал.
– Ну давай, – настаивала она, похлопывая по скамейке белой рукой.
– Не следовало бы. Ты опоздала. Если я сяду, ты будешь думать, что не важно, выполняешь ты мои условия или нет.
– Обещаю, что не буду.
– Обещаешь. И ты думаешь, мне этого достаточно? Я тыщу раз врал, давая обещания.
Ее сочные губы, чуть ярче обычного, расплылись в торжествующей улыбке.
– Я здесь с без десяти одиннадцать. Вот за этим деревом. Не вру. Я видела, как ты пришел ровно в одиннадцать и поставил часы на сигнал.
– Так, – согласился я. – Тебе нравится подлавливать меня. Ты девочка с вывертом. А мне именно такие и нравятся.
Я сел рядом с нею, а в голове в это время всплыла глупая и сентиментальная мысль. Вопреки тому, что предсказывали, когда мне было двадцать лет и все смеялись надо мной, я преуспел в любовных делах и добивался расположения некоторых вполне сносных дам. Однако у меня ни разу не было ощущения, что я осуществил свое желание, другими словами, чтобы рядом было нечто спокойное и свое, которое всегда ищешь, а оно всегда ускользает. В лучшем случае я испытывал чувство, будто украл чужое желание, как это случилось, когда сдалась Сабина, мощная немка, по которой вздыхал тот, кто до того дня был моим лучшим другом. В качестве заменителя это еще куда ни шло – временно латало прорехи на тщеславии. Но по большому счету – никуда не годилось. Так вот, когда я сидел там, вдвоем с Росаной, захваченный ее колючей нежностью, мне вдруг пришло в голову, что первый раз в жизни осуществилось мое желание, осуществилось по-настоящему и навсегда. Теперь-то я понимаю, что это – глупость несусветная. Но тогда у меня мурашки побежали по коже.
Росана о чем-то думала.
– А мне дают пять тысяч по субботам, – призналась она вдруг. – Ты считаешь, что мой отец – тоже мерзавец?
Может, я размяк, чувствовал себя уязвимым и потому решил быть грубым, забыв, что рядом со мной – девочка, которой нет еще и шестнадцати.
– Разумеется. Есть женщины, которым за пять тысяч приходится сосать вонючего
пьяницу. А так никогда не узнаешь истинную цену вещам.Глаза у Росаны заблестели.
– Твой отец был беден?
– Мой отец и сейчас беден, если ты считаешь, что беден тот, кто должен работать и платить налоги с каждой вонючей песеты, которую зарабатывает. Во всяком случае, я так считаю.
– Так, значит, ты – социалист.
– Кто тебе сказал?
– Отец говорит, что бедные – социалисты, потому что социалисты обещают им, что отнимут все у таких, как мы, не бедных.
– Ну и каша в голове у твоего отца.
– А кто же ты тогда?
– Я – большевик, – сымпровизировал я на ходу.
– А чего хотят большевики?
– Тебе не понять.
Росана нахмурилась.
– Попытайся объяснить. Я не глупая. И в восьмом сдавала двадцатый век.
– Мы, большевики, не из двадцатого века, а из девятнадцатого. И хотим мы – расстрелять таких, как твой отец, а потом расстрелять бедных, чтобы знали: все без исключения не имеют стыда и совести и потому не заслуживают спасения.
– Ты шутишь. Смеешься надо мной.
– Конечно, смеюсь. Я – никто и, кем бы ни был, перестану им быть, если ты меня попросишь.
– Ты – сумасшедший, поли.
– Ничего подобного. Просто у меня особое мнение по поводу того дерьма, которое бултыхается у людей в головах. Все это не стоит одной твоей слезинки, моя прелесть.
Она была сбита с толку, а я купался в ее чистейшем синем взгляде, проявляя, пожалуй, несколько большее воодушевление, чем следовало бы мужику тридцати с лишним лет перед пятнадцатилетней девчонкой на скамейке в общественном парке. Она отвела глаза и обхватила руками коленку. И этот жест не был мне безразличен. За эти ноги я способен был отправиться к своему зубному врачу-аргентинцу и выслушивать его нотации, способен был своевременно относить пустые бутылки и банки в предназначенные для этого контейнеры и даже подвесить к поясу сотовый телефон.
– Это комплимент? – спросила она.
– Я не говорю комплиментов. Я признаюсь или ухожу.
На мгновение мне показалось, что она покраснела, но, наверное, то был обман зрения. Она выпустила из ладони прядь и смотрела на меня, опершись подбородком на хрупкий кулачок.
– Этот галстук не так хорош, как вчерашний.
– Могу снять, если тебе не нравится.
– Давай.
Я развязал галстук, сложил его и сунул во внутренний карман пиджака.
– Так лучше?
– Да. Ты моложе, чем я думала. На шее нет морщин.
– Морщин у меня нет нигде. А вот седина есть.
– Почти незаметно.
– Мне все равно, пусть и заметно. Ничего нет смешнее мужчины, который мажется средством для роста волос или закрашивает седину. Твой отец красит седину?
– Мой отец лысый, как яйцо.
– Ну, конечно, мне следовало догадаться. А чем занимается твой отец?
– Он архитектор.
– А мать?
– А мать – никто. Играет на пианино и говорит по-французски. По-моему, только это и умеет.
– У твоей матери есть время, чтобы скучать, Росана. Следует уважать тех, у кого есть время для скуки. Оттуда выходят мудрые.
Росана помотала головой:
– Это не про мою мать. Ее даже прислуга иногда не принимает всерьез.
– Она мне по душе. Мне больше нравятся люди невезучие.
– А я – везучая.
– Ты – совсем другое дело. У тебя есть братья и сестры?
– Пятеро. Все старше меня, у них уже семьи, дети. Кроме Сонсолес. Она самая старшая, но не замужем. Мой брат Пабло говорит, что она засиделась в девках, а она злится.
В тоне Росаны, когда она говорила о Сонсолес, слышалось безжалостное равнодушие. Я попробовал прощупать: