Слабых несет ветер

— У земли голоса нет, — ответила Алка. — Земля немая.

На это Тоня не знала, что сказать;

— Вы, москвичи, — через какое-то время нашлась она, — тоже говорите, с нашей или украинской точки зрения, глупо. Сплошное аканье-каканье. Тоже другим противно. — Если б ей кто сказал, что вот может так, незнакомому человеку, гостье говорить, не боясь, она бы сроду не поверила. А еще она подумала: «Хорошо, что нет Павла. Я эту московскую соплюху поставлю на место». Тоня еще не понимала, не отдавала себе отчета, что ее сила, явившаяся в ней и жгущая ее огнем, от этой закрытой двери, за которой спал ее ребенок. Для него ей полагается по закону природы быть сильной, чтоб защитить его право говорить на своем языке свои мысли, не оглядываясь ни на кого и никогда. Тоня еще вчера не подозревала в себе такого.

Вот от этого Алка и оробела. Перед ней была другая женщина, не теха-растеха, а сильная и — никуда не денешься от правды — красивая, что было со стороны не подозревавшей об этом Тони лишним. Не тот Алка человек, чтоб дать другому овладеть собой надолго. Она глотнула чаю, огляделась и спросила грубо и прямо:

— А как вы отхватили такого потрясающего дядьку, как дядя Павел?

Тоня ответила сразу и тоже нагловато:

— Это он меня отхватил! Я уже беременная от него уйти хотела.

— Что, никуда не годится? — ехидно спросила Алка.

— Нет, он очень хороший. Но ведь вы его знаете дольше. Так ведь?

— Его хорошо знала моя мама, я — в меньшей степени.

— А папа?

— Папа тут ни при чем.

Тоня поняла, что готова выгнать эту девчонку, что еще секунда — и та скажет какие-то непоправимые слова.

Та сказала:

— Да не беспокойтесь вы! Мама умерла. Ваш муж от меня это узнал. Так все быстро случилось.

— Господи! — прошептала Тоня. — Сколько молодых умирает. Этот рак чертов. Сколько у него видов — не сосчитать. С кем же вы живете?

— Я замуж скоро выхожу. У моего жениха траур. У него папа погиб на Кавказе.

— А еще эта проклятущая война… У нас в палате те, кто родил девочек, так радовались. Моя же мать говорила, что в войну женщинам бывает хуже, чем мужчинам.

— Женщинам всегда хуже, — сказала Алка.

Но тут заплакал ребенок. И Тоня пошла к нему. Алка убрала со стола и даже вымыла чашки. Заглянула в комнату. Тоня кормила ребенка. «Так бы и моя мама могла кормить Павлика», — с печалью подумала она. Почему-то хотелось думать, что в том, что этого не случилось, виноват Веснин. Он пришел и ушел, а мама осталась одна.

Он и к этой тетке когда-то пришел, но не ушел. А разве можно их сравнивать, маму и эту?

Несправедливый мир должен был быть подвергнут разрушению. «Запомни, его зовут Павел Веснин». Для чего-то это было сказано? Она теперь понимает — для мести.

И Алка сделала глубокий вдох.

— А у меня есть братик. Ему полтора года.

«Кажется, она сказала, что у нее умерла мать. Тогда что это за ребенок?» — подумала Тоня.

— Я понимаю ваше недоумение, вы ведь придумали моей маме смерть от рака, а она умерла родами. Это правильное выражение. Не в родах, не рожая. А именно так — умерла родами.

— С кем же ребеночек? — спросила Тоня, которую охватил какой-то ледяной ужас, как будто за ней гнались и достигли и уже хватают ее за руки. Но как можно хватать за руки, когда в них ребенок?

— С бабушкой, — чирикнула Алка, с наслаждением наблюдая за смятением Тони, за чернотой лица, которая проступила. Мысль о том, что эта женщина ни в чем не виновата, приходила в голову Алке, она даже повертела ею туда-сюда, но смерть слишком тяжелая гиря, чтоб ей был под стать живой противовес. Конечно, виноват Павел Веснин, который все-таки пришел, но пришел слишком поздно. А эта тетка хоть и говорит, что куда-то там от него уходила, набивает себе цену: на самом деле она Веснина своим пузом держала, и вот кормит ребеночка, а бедный Пашка — искусственник, что нехорошо, она читала где-то, что потом это отразится на человеке — отсутствие прикасания к груди матери.

— А отец помогает мальчику? — спросила Тоня, потому что знала: у нас помогают плохо. Ушел из семьи, и ищи-свищи. Бросить ребенка у нас — почти дело доблести. Она столько этого видела.

— Я сейчас решаю этот вопрос, — важно сказала Алка. — Мне удалось узнать, кто отец.

«Зачем она тут? Почему не уходит?» Тоня чувствовала беду, но не знала, с какой она стороны. Она то так, то сяк разворачивала ребеночка, чтоб он не попадал в зону видимости Алки. Беда шла от нее. Но какая? «И как он смел привести девочку каких-то своих знакомых, как выясняется, их уже и нет, и оставить у нее? Как он смел?!»

Алка все это видела, и ей уже было немножко жалко женщину. Этих простых, в конце концов, всегда жалко, хотя вначале убить хочется. Ладно, черт с тобой! Я уйду.

Переваривай меня, переваривай!

Алка поднялась и сказала, что ей пора идти. Тоня молчала. Алка подошла к телефону:

— Можно позвонить?

Тоня едва кивнула. Но там, куда звонила Алка, никто не отвечал. Ничего страшного. Георгий всегда оставляет записки, где он и что.

— Какой у вас номер? — спросила Алка.

— Я его не знаю, — ответила Тоня. — Не могу запомнить.

— Так не бывает, не знать своего номера.

— Значит, бывает, — ответила Тоня. Она положила ребенка в кроватку и уже шла к Алке.

— Ухожу, ухожу, — зачирикала девчонка. — Спасибо за чай. Дяде Паше привет.

Тоня уже распахнула дверь наружу, а Алка все толклась в пятачке передней, задерживаясь глазами то на одном, то на другом, ища неизвестных ей самой знаков, примет. Чего?

— У вас на счетчике мало набежало. Он у вас новый. Да?

— Уходи, — сказала Тоня. — Уходи, и чтоб я никогда тебя не видела.

Она захлопнула дверь и заплакала. Откуда ей было знать, что слезами из нее выходит депрессия, что хотела того или не хотела наглая Алка, но она возбудила в Тоне силы сопротивления апатии, силы защиты ребенка и даже некое смутное беспокойство за мужа, которому что-то угрожает. Знать бы что… Но носит же земля таких юных стерв, не подпаливает им пятки. Сколько ей там лет, а сколько уже подлости и наглости. Чаю, называется, пришла попить! Сучка молодая…

Павел всегда знал, что мир устроен из простых кубиков. Ставить кубик на ребро, а то еще и на острие — это шуточки фантастов и сумасшедших, а в сущности, все достаточно плоско и грубо. И эта девчонка не зря прицепилась к нему в «Детском мире». С этой девчонкой его связывает ее мать-покойница, с матерью — его ночь с ней, а потом ее смерть за рождение.

Павел понимал, что желание знать больше о той женщине с Ваганьковского может быть разрушительным для его жизни. Хотя с какой стати? Что за дурь лезет в голову? А с той стати, сказала дурь, что у тебя жена только что родила, а ты про другую думаешь, мертвую… Но ведь мертвую? Чем она может навредить Тоне? Чем? Ничем! А мыслями о ней — вот чем! Поэтому, сказала дурь, забудь. Окажешься при случае на кладбище, ну, нырни в толквище могил, может, найдешь Елену Громову, не найдешь — положишь цветы Высоцкому. Хорошее кладбище, очень много знакомых. И даже любимых. Ты ведь места захоронения дочери не знаешь. Это была правда. Жена забрала урну, а потом уехала с мужем жить в Чехию, вся ее родня двигала лобиком вверх, выражая удивление, что если уж он, отец, не в курсе такого дела, где похоронена дочь, то уж они… Он свирепел, но так ничего и не узнал, наиболее достоверные данные были таковы, что дочь лежит где-то подхороненная к дедушке в Новгороде, откуда есть и пошла его благоверная. Но если уж совсем честно… Совсем… Не так уж он и искал.